Когда я был вожатым
Шрифт:
С ними она увидит свет новой жизни. Они ей помогут найти счастье в новом, непонятном для тебя обществе…
Он был настолько же многословен, насколько она молчалива. Может быть, такой и должна быть жена адвоката?
Меня многое поразило в этой квартире. Но особенно— книги. Весь кабинет адвоката был заставлен книжными шкафами. За стеклом важно сверкали позолотой кожаные переплеты множества книг.
В столовой стояли шкафы, на стеклянных полках которых красовались удивительные фарфоровые безделушки, которые адвокат показывал мне как драгоценности.
Очевидно,
— И все эти богатства я готов отдать лишь за одно то, чтобы моя дочь приобщилась к новому обществу… Пошла в одном строю с победителями… Это главное теперь, это главное….
Хотя адвокат и был советским служащим, у меня стало закрадываться подозрение, что нам хотят подсунуть свою дочку бывшие буржуи. Стоит ли нам брать такой элемент?
Надо посоветоваться с дядей Мишей. И я завел с ним разговор о Рае.
Михаил Мартынович сказал:
— Конечно, адвокат этот— птица не нашего полета, нэпманов в основном защищает… Но ничего плохого в том нет, если мы людей этой прослойки лишим будущего, то есть отнимем у них детей.
— Переварим в пролетарской среде?
— Вот именно.
Так было решено, что мы будем «переваривать» толстую Раю.
Пришлось мне познакомиться и с матерью Котова, базарной торговкой.
Они жили в полуподвальной людской старого барского особняка. После революции, когда буржуев уплотняли, им дали роскошную комнату в бельэтаже (ух, до чего шикарную: золоченые шпалеры, зеркало во всю стену!). Ну, а потом они сами переселились в бывшую людскую: здесь плита уж очень удобная, с котлом, чтобы студень варить. И тут же ледник, чтобы студень и летом застывал. Оно, конечно, хуже здесь, да ведь кормиться-то надо сынишка малый да бабка старая. Так объяснила мне все обстоятельства торговка студнем.
В бывшей людской заметил я огромный трехведерный самовар, пузатый, меднолицый, — купчина, а не самовар.
— Извозчиков это я чайком поила… А потом прикрыли меня… как незаконную чайную, без патента… Ну, вот он и стоит, скучает…
Пионерством сына мамаша Котова была весьма довольна:
— Это хорошо. Отец за коммунистов был. Пускай и он маленьким коммуненком будет, потом в большого вырастет.
— Это хорошо, это мы премного довольны! — Слепая бабушка, вязавшая на ощупь чулки, согласно кивала головой.
А вот насчет лагеря они сомневались:
— Тут бы он нам по хозяйству помогал, а там, чего доброго, избездельничается!
— Надо же ему отдохнуть, поправиться.
— От чего ему отдыхать, нешто он работал? От чего ему поправляться, разве он больной? Нет, для курортов у нас и средств нету.
После всех моих объяснений и уговоров упрямая торговка заявила:
— Не пущу. Вот если бы его чему-нибудь дельному там обучили мастерству какому, тогда бы сама за ручку отвела! А так— нет и нет!
Сразил ее один лишь довод— о товариществе. Как же так, все пионеры поедут
— Это верно, — пригорюнилась мамаша, — вот и отец его так-то. Все слесаря депо за Советскую власть— и он с ними. Все в Красную гвардию— и он туда. За товарищество и погиб, не пожалел жизни… Ну, чего вам с меня надо-то, говорите уж прямо.
— Да ничего нам не надо.
— Или вам все бесплатно? Все от государства?
Я задумался. У Районо имелись средства для организации трех пионерлагерей. Поедут те отряды, которые лучше подготовились. На смотре мы заняли второе место, после показательных имени Радищева… Но все может быть… Чуяло сердце.
— Одеяло с собой нужно взять, — сказал я.
— Еще чего?
— Подушку маленькую… если можно. Кружку, ложку…
— Может, и самовар еще! Ишь как они на всем государственном… Да еще и денег жменю? Ха-ха-ха!
Так мы и ушли, не зная, отпустит мамаша Котова или нет. Уж очень он парень-то был товарищеский, нужный.
Сильный, ловкий, безотказный.
Каждый мой шаг, конечно, был известен ребятам. И все они обсуждали результаты. И горячо спорили в иных случаях.
Я не скрывал от них ничего. Наоборот, выкладывал все, как было. И никогда не пытался навязывать свои решения.
Решать должны были они сами.
И вот что интересно: когда ребята замечали, что я колеблюсь в каком-нибудь трудном случае, они становились особенно настойчивы. Так было с Катей-беленькой.
Я рассказал, какая у нее болезненная семья, стоит ли брать нам такую слабенькую девочку в трудный поход.
Это вызвало целую бурю. Какие же мы пионеры, если откажемся помочь слабому товарищу? Тогда грош нам цена. Все с такой яростью мне доказывали, что если не брать ее, так лучше не ехать в лагерь.
Также и в случае с Раей-толстой. Ребята почувствовали, что мне не хочется ее брать. Почувствовали мою скрытую неприязнь к этой раскормленной и избалованной маменькиной дочке.
И я подивился, как они распознали мои невысказанные сомнения.
— А чем она виновата, что у нее такие родители? Ну да, ну почти буржуи. Рая хочет быть с нами, хочет жить, как мы, а не как они. Значит, мы должны не отталкивать ее, а, наоборот, помочь. — Это говорила Маргарита, у которой мать вагоновожатая.
— Если хотите, Рая из нас самая несчастная, она в золоченой клетке живет.
И чем больше я оказывал молчаливое сопротивление, тем яростней разжигали в себе ребята хорошие чувства к Рае. Хотя сама она ничем не заслуживала такого горячего отношения— тихая, равнодушная, задумчивая.
Нельзя было понять, хочет она с нами ехать или не хочет, сама ли она тянется к коллективу или подчиняется настоянию своего отца. Она побывала со своей мамашей на курортах, видела море, кушала виноград, и лагерь где-то под Москвой для нее был не так привлекателен, как для остальной детворы. За исключением Раи и еще двух-трех ребят, все остальные— это детвора городской бедноты.