Когда я узнаю об этом

Семь глав.

Семь историй.

Семь откровений.

Семь лабиринтов.

Семь расследований.

Семь судеб в руках дьявола.

Семь неожиданных финалов.

Попытка пошевелиться. Нет, бесполезно, неподвижен, как коряга. Ног и рук будто нет. Мозги забились в пустую коробку, которую взяли с помойки, и не очистили.

Жжение на коже плеч, спины, как от раскаленного железа. Ну, хоть жжение. Значит, чувствую.

Попытка открыть глаза, а там все мутно, как под водой. В глазах зеленый калейдоскоп, и он кружится как карусель, и эта карусель, мать ее, набирает обороты. Хотя, как может кружиться лес? И раз в своем дурацком положении задаюсь таким вопросом, – значит, критическое мышление заработало.

Голова как пустая консервная банка, крышка которой откупорена и выброшена. На что напялили эту банку, – на корягу, кочку, пень или подвернулось туловище давно сдохшего мамонта, где ей место?

Смотреть тяжело. Веки опускаются, будто залиты воском.

Дерево передо мной… Шевелится. Качается. Склоняется ко мне и рассматривает с внимательностью окулиста. Дерево превращается в старика. Старик рассматривает то, что я называю головой, заглядывает мне в глаза и кому-то говорит: «живой», а этот кто-то молчит. Губы слиплись, наверное «Моментом» смазали. На зубах скрипит песок. Старик стучит мне по зубам горлышком фляжки, – влага растекается по подбородку, шее, – потекла на грудь, ручейками. Человек задирает мне веки, как Вию. И вот я слышу «Кто это тебя так?» Хотя Хома Вию такой вопрос не задавал.

«Какое же сегодня число? По-моему, какое-то там июля…, какого-то года»

Путаница в голове. Вспыхивают эпизоды возни и суеты. Выходят люди, которые усердно месят меня, как тесто. Макают лицом в землю, а потом разобрав по одной ноге, волокут между деревьями. Крепкий замес. Да чего жаловаться, в печь же не поставили.

…Зелень приобретает очертания, мозг начинает усиленно работать, но не в ту сторону. В голову приходят декорации Большого театра, где разворачивается сцена из «Снегурочки» Римского-Корсакова. Леший ходит, ищет приключения на задницу, вот присел под деревом, и убедившись, что перед ним «чудо чудное», начинает с речитатива, дальше забудет свою роль и выдаст Мендельсона, например, «Песню венецианского гондольера».

…Долетают обрывки его фраз, явно обращенные ко мне, долетают, сизокрылые. Он вещает, что у меня голова покрыта спекшейся кровью, землей и травой, – еще бы, если ею пахали землю как сохой.

– Кочка болотная, – я сразу не побачил.

«Ну что тебе сказать, старче?»

Шевельнутся не мог, – теперь могу, но боль, еж твою за ногу. Старик сноровисто взялся отматывать меня от дерева. Выходит,

Начинаю изучать себя, не торчит ли нож. Затошнило. Закружило. Заваливаюсь на бок. Но возвращается право контроля над телом. Во как!

Спаситель оттаскивает меня с места Голгофы, – показывает рукой в сторону своего дома, – он там, за перелеском.

«Жара. Июль» – как поется в песне, но надо идти. Думал, идти не смогу, да куда там, шагаю, как военнопленный. В кармане нащупываю мобильник, погасший и разбитый, – может заработает после зарядки.

Пересекаем грунтовую дорогу, и старик, приняв позу куперовского следопыта, подходит к следу протектора от машины. Внимательно, с подробными комментариями он изучает след, будто я сейчас отправлюсь на поиски моих истязателей. Ага, «Рэмбо: последняя кровь».

– Ты хто?

«Дед Пихто», – ответил про себя, а вслух:

– Филолог я.

– Да не бреши, шось нэ поделили – радуйся, шо не вбыли…

– Ага.

Как-то в этом месте своего жизненного уклада я вдруг обнаружил, что смерти совершенно не боюсь. Ведь, по сути, единственным человеком, который никогда не догадается, что я умер – буду я, чего ж тут бояться? Главное, кости целы, как понял я в результате беглого осмотра.

Идем дальше.

– Бандиты, – произносит старче, причмокивая. – Гроши на месте? Мабуть обчистили?

– Десятку просят.

– Дэсять чёго?

– Десятку лямов.

– О! Дэ ж ты их заховал?

– Банк ограбил.

– Шуткуешь, значить живий. Мабуть ускоримся? Изверги и мэнэ с тобой укокошат. А як же, цэ за ними не задержуется.

– «Ты ж мэнэ пидманула!» Давай споем, дед!?

Мы встали над какой-то землянкой. Дед показывает, мол, залезай, – номер-люкс для меня нашел.

– Нет, туда я не полезу.

– А чего?

Махнул ему рукой: «Остынь, мол».

– Кров! – он показывает на бок, который зудит.

– Кровоточит, зараза, – отчитываюсь перед спасителем. – Пойдем, перевяжем чем, да я двинусь, у тебя не задержусь. Дай воды-то. Осталось?

И я показал на его фляжку.

Глоток теплой, вонючей воды стал в тот момент спасительным эликсиром и принес мне блаженство. Внутри отпустило. И то Слава Богу! Я впервые после этой «катастрофы» вздохнул полной грудью.

– Гроши дэ?

– Ты дед, хоть и спаситель, но меркантилен в доску. Смотри, – уйду, они могут нарисоваться. Не сознавайся. Грохнут на месте, как свидетеля.

Я убил на себе комара и говорю ему дальше:

– Комары нас нашли, и бандиты найдут.

До него дошло. Он запричитал, видно настигло сожаление от содеянного.

Дед не стойкий оказался. Да, спаситель с него, как с меня артист балета.

Раны обработали во дворе.

– Ещь! Цебуля, огирок, хлиб.

Пообедал хлебом с луком, да огурцом, и отправился на сеновал, – там не найдут, – заверял меня дед.

Я побрел устраиваться на сене, но меня начало трясти как каштанку.