Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

— Да, да…

Она удивилась. Он поддакивал, кивал головой, но сам словно отсутствовал. О чем он думает, рассеянными глазами глядя куда-то в пространство? Что вдруг так заняло его, что он позабыл об упреках, не сделал язвительных замечаний насчет воспитания?

— Хорошо, что ты пошла, — сказал он вдруг.

Ах, как хорошо, что это было именно так — что она была там, а не где-нибудь в другом месте, что именно это ее так волновало, а не что-нибудь другое.

Голова переставала болеть. Алексей снял компресс.

— Сейчас переменю.

— Нет, не

нужно. Мне уже хорошо.

— Так быстро? — удивилась она.

— Да, спасибо, Людмила.

Он сделал движение, чтобы взять ее руку. Но она не поняла, и рука Алексея упала.

XII

— Вы утомились, Алексей Михайлович? Я сейчас, сейчас, еще только несколько штрихов.

Профессор Демченко отступил на полшага — больше не было места в тесной комнате — и прищуренными глазами всмотрелся в набросок.

— И как назло я к старости стал дальнозорок… Хорошо, что хоть рисунки небольшие. А то один мой ученик, так тот выходит во двор, чтобы посмотреть на свою работу… С четвертого этажа вниз, потому что нет места посмотреть, как следует. Ну, ничего, война кончится, и тогда…

Алексей действительно чувствовал себя немного усталым. Он уже второй раз позировал старому художнику, который уверял, что ему нужна голова Алексея. Неизвестно почему это неподвижное сидение на месте утомляло больше, чем работа; как раз среди этой тишины и покоя невозможно было не думать о всех неприятностях. Но он вежливо возразил:

— Утомился? Нет, нет, что вы!

Старик покачал головой.

— Я вижу, я же вижу. У вас очень изменчивое лицо, Алексей Михайлович, и это сразу видно… Ну с меня хватит, это только набросок.

Алексей без особого интереса взглянул на рисунок. Он показался себе совершенно непохожим. Но старик, видимо, был доволен.

— Как-нибудь я еще разочек попрошу вас. Но это уж потом, потом. А теперь я покажу вам еще несколько рисунков. Пока светло, можно поглядеть.

Открыв большой кованый сундук, он стал вытаскивать из него рисунки. Алексей обратил внимание на свернутую в трубку картину.

— А это что?

Профессор вдруг словно смутился.

— Да это… Старая, старая работа… Одна копия. Еще в Петербурге медаль за нее получил. Сколько же это лет? Лет пятьдесят, а то и больше. На заре туманной юности, как говорится… Спрятал вот, на память.

Он не торопился показывать, но Алексей настаивал:

— Покажите, Андрей Федорович…

— Ну, что ж…

Он вынул коричневую трубку и не спеша, осторожно разворачивал ее длинными, прозрачными пальцами. Наконец, разложил на столе, придерживая руками упрямо загибающиеся края.

С темного фона смотрели глаза, прозрачно-зеленые, как вода в тени нависших деревьев, из-под черного кружева выбивались рыжие волосы. Соблазнительная улыбка дрожала на розовых губах.

— Это неизвестного автора, итальянская школа. «Дама с розой».

Стоя рядом, они смотрели в зеленые глаза, на чарующую улыбку незнакомой. Седая голова склонилась, и на устах старого человека появилась детская улыбка.

— Забавно

мне сейчас поглядеть, Алексей Михайлович. Будучи студентом, я был влюблен в эту даму, вы можете смеяться, по-настоящему был влюблен… В Петербурге, в галерее…

Алексей молчал. Да, это была она, «Дама с розой».

— Понравилась работа? Это я писал влюбленный, понимаете? Вот и лежит у меня здесь пятьдесят лет.

— Хорошая копия, — слегка охрипшим голосом сказал Алексей.

Художник обрадовался.

— А вы разве знаете оригинал?

— Да, видел в музее, тоже в студенческие времена.

— И запомнили!

— Запомнил.

Да и можно ли было не запомнить? Алексей поймал себя на том, что смотрит на портрет с улыбкой, похожей на улыбку старого художника, растроганную и снисходительную. Побледнел, рассеялся аромат тогдашнего чувства. «Дама с розой» была хорошо знакомой и вместе с тем далекой, как найденная в старом сундуке старая детская игрушка. От портрета уже не веяло тревогой — наоборот, взгляд зеленых глаз успокаивал тихой лаской.

Профессор придавил край полотна книжкой и стал осторожно свертывать из розовой бумажки папиросу, доставая из деревянной коробки махорку.

— И вот я уже старая развалина, а она все та же, что и тогда, — сказал он с улыбкой и провел языком по краю бумажки. — И будет все та же и через сто и через двести лет… Если не погибла во время войны. Искусство, Алексей Михайлович, искусство. Ну, завернем ее теперь.

Зеленые глаза напомнили о далекой — ох, какой же далекой — молодости. Каким он был тогда, он, Алексей Дорош, собиравшийся покорить мир, вечно голодный студент с пустым желудком и ненасытным сердцем? Куда вела его та дорога, по которой он так торопился, так лихорадочно спешил и верил, что она ведет его в волшебную страну счастья?

Но, вопреки ожиданию, эти мысли не навевали печали. Алексею даже без всяких оснований и причин вдруг показалось, что с ним еще случится что-то хорошее. Что это может быть? Что собственно хорошего могло с ним случиться? И какая тут была связь с портретом и с обольстительной улыбкой, увековеченной на полотне?.. И все же в нем крепла уверенность, что это именно так — что его еще ждет хорошее.

Профессор сворачивал полотно, оно сухо шуршало в его осторожных руках.

— Да, это собственно начало моей художественной деятельности… А закончить я хотел бы тем, о чем вам рассказывал… Чтобы годы спустя люди взглянули и почувствовали то, что мы чувствуем теперь, веяние величия, величия нашего времени. Этим я хотел бы закончить.

— Вы напишете еще много картин, Андрей Федорович.

— Много? Нет, нет. Я хочу написать только одно большое полотно. На большее жизни не хватит, да и не нужно. Одно такое полотно оставить после себя, чтобы оно по-настоящему осталось. О наших людях. Вот как только будет мастерская, — а теперь уже, может быть, скоро. Я ходил, меня очень хорошо приняли, обещали при первой возможности…

Алексей рассмеялся.

— Сколько раз вам уже обещали, Андрей Федорович?

Старик рассердился.