Кого я смею любить
Шрифт:
И еще мужчину, едущего к нам. Ведь Залука уже полвека как дом женщин, которым слабые здоровьем или непостоянные мужья смогли, мимоходом, сделать только дочерей. Все на это указывает: этот самый сад под плохой защитой слишком нежных рук; эти заржавленные петли, эта штукатурка, осыпающаяся за неимением хорошего мастера; весь этот заброшенный экстерьер, контрастирующий с интерьером, благоухающим мастикой, где сияет медь, водруженная на старинную мебель, сверкающую спереди и плесневеющую сзади в ожидании сильных рук, способных ее передвинуть.
Этих женщин — по крайней мере тех, кого я знала, — было пять, три из них живы. Я рано потеряла бабушку, последнюю Мадьо, осиротевшую в двадцать лет, а в двадцать два ставшую вдовой адвоката-стажера из юридической конторы в Нанте. Убитый на Марне, он успел только подарить ей посмертного ребенка: мою мать,
— Рука, как плющ, Изабель! И у тебя тоже…
Надо думать, что у мамы такой руки не было. Но я вовсе не корю ее за это, слишком хорошо понимая, каково было ее детство, раздавленное трауром, который бабушка намеревалась носить, как имя, — до самой смерти.
То, что было в этой позиции чрезмерного и даже неуместного (это мамино слово), наверное, очень рано показалось ей невыносимым. Она сама мне призналась, что однажды на какое-то время даже возненавидела отца — этого незнакомца, который все у нее отнял; прокляла саму верность и любовь, способные загнать жизнь в такой тупик. Гораздо в большей степени Гудар, чем Мадьо, инстинктивная горожанка, она к тому же не любила Залуку и цеплялась за любую возможность поехать к дедушке с бабушкой в Нант. В двенадцать лет она воспользовалась своим статусом воспитанницы нации и поступила в лицей. В семнадцать, провалив экзамены и потеряв стипендию, ринулась под венец.
— Только чтобы не возвращаться в нашу хибару! — призналась она мне как-то в вечер откровений. — Тут как раз подвернулся твой отец. Случай…
Случай над ней посмеялся! Он указал на Андре Дюплона, тридцатилетнего фининспектора, который почти тотчас же получил место в Каркефу и отправился жить… в Залуку, поближе к работе! Настоящее предательство, которого мама, наверное, так ему и не простила! Родилась я. Затем Берта, причем очень скоро стало ясно, что девочка не будет нормальной, и она превратилась в живой укор, источник ссор, когда каждый обвинял другого в том, что тот скрыл какой-нибудь тайный изъян.
Все-таки прошло три года. Затем началась война, и папа пропал без вести в Варндтском лесу. Его повесили в рамочке рядом с дедушкой; он тоже получил право на трехцветный бант. Но мухи не успели его засидеть. Год спустя, после разгрома, папа прислал адрес своего лагеря. Знак времени для моей бабушки: он не погиб, он сдался! У нас был не герой, а пленник, требовавший посылок. Он получил три или четыре передачи, затем, поселившись на баварской ферме, стал считаться «счастливее нас». Когда он вернулся, бабушка уже умерла, старики Дюплоны тоже, а Залука лишилась своей самой красивой мебели и самых красивых деревьев, позволивших нам выжить, вкупе со случайными заказами на шитье и «авансами» Натали, ставшей гораздо богаче нас после смерти ее родителей и продажи их фермочки в Пон-л’Аббе. Мне было одиннадцать лет, и я едва узнала этого сорокалетнего мужчину с нерешительностью в движениях, чей взгляд переходил с моих рыжих лохм на широкую улыбку Берты и упирался в мраморное лицо мамы. Сцены не было, но вечером он лег спать в мансарде, опрометчиво названной «комнатой
— До скорой встречи, дети!
Нам больше не довелось его увидеть. Вокруг нас в завуалированных словах говорили о полюбовном расставании. Несколько месяцев мама получала письма от поверенного, сражалась с бумажками. Затем она начала в конце каждого месяца клясть «этот чертов перевод», что все не приходил. И понемногу, сопоставляя факты, истолковывая покачивания головой викария, я поняла, что разлука моих родителей на самом деле была разводом. Чтобы успокоить добрые души, мама не сняла обручального кольца, оставшись «мадам Дюплон» как для бакалейщицы, так и для священника. Это не было совершенной ложью, несмотря на брак папы с какой-то алжиркой (которую мы тотчас же прозвали «мадам Бис»), так как само наше существование зависело от алиментов, выплачиваемых месье Дюплоном, которого назначили в Тламсан, откуда он присылал нам также на каждое Рождество одинаковую коробку финиковых конфет в сопровождении одних и тех же слов:
Наилучшие пожелания от помнящего о вас папы.
Мне было поручено вежливо возвращать ему эти слова на открытке, присыпанной фальшивым снегом:
Наилучшие пожелания от помнящих о вас дочек.
На самом деле мы грызли финики, хранили коробку, подходящую для разведения пауков, но больше не вспоминали о нем. Его отсутствие ничуть меня не смущало. Я не завидовала полным семьям моих товарищей, на которых вопили царьки в пиджаках. Матриархальная Залука, царство монахинь с примесью амазонок, казалась мне оазисом. Быстро набравшись знаний о жизни, как все деревенские девчонки, я валила в одну кучу мужчину, цепного кобеля, кролика, петуха, не несущего яиц, трутня, не делающего меда, быка, не дающего молока. Все это временные гости! И бесполезные. И отвратительные: надутые губы Натали во время некоторых маминых отлучек, замаскированных под посещение магазинов и доставку заказов, мне это подтверждали.
Что еще сказать? Что мы больше всего на свете любили эту женщину в стиле «Ты красива и хорошо пахнешь», возможно, более трогательную, чем нежную, и крайне ловко умевшую окружать себя нами?.. Вы догадались об этом! Любовь отдается, как она есть, своим избранникам, как они есть.
Берта вылизывала эту страсть и резвилась в ней, как щенок. Яростное благочестие Натали ощетинивало ее принципами, терзало упреками. Что до меня, то моя независимость, желая для нее большей непринужденности, делала ее только более ранимой. Нет ничего уже моей географии чувств! Департамент Залука, центр — мама, субпрефектуры Берта и Натали. Все остальное — заграница. Так что, получив аттестат, я не смогла принудить себя продолжать учебу. Наша бедность послужила мне предлогом. На самом деле я чувствовала себя неспособной поселиться в общежитии, вести иную жизнь, чем это существование, поделенное между рекой, швейной машинкой, скамеечкой для молитв, обитой старым бархатом, и этим местом, которым я почти не пользовалась, но по-прежнему отведенным для моего виска — подле немного полного плеча, там, куда женщины наносят капельку духов.
III
К одиннадцати часам беспокойство, затем крики, потом короткие перелеты камышевок, отступающих перед вторжением чужака от камышей к камышам, указали на его приближение. Почти тотчас же я узнала знакомые звуки: легкий плеск, от которого вздуваются водоросли и чмокает прибрежная тина, скапывание с выныривающих весел, шелест воды, раздвигаемой носом лодки, чье днище глухо стукается о затонувшие ветки. Наконец по краю ивняка, между гримасничающими кустами, свежеостриженными плетельщиками корзин, заскользили две тени.
Двое, сказала я. Я была права. Дорога могла пылиться, а кусты на ней зеленеть! Нат и Берта, наблюдавшие за калиткой, никого не дождутся. Инстинкт, отправивший меня после того, как комнаты были прибраны, а платье мадмуазель Мартинель прострочено, на пригорок у рябины, откуда как на ладони видно все болото и то, что происходит в Мороке, меня не обманул. Из Бернери «они» наверняка отправились в Каркефу. Поскольку они, в общем, объявили нам о своей свадьбе — нам, дочерям, обязанным с этим смириться, — легко было догадаться, что они будут обязаны вежливенько сообщить сию новость господину напротив, не такому покладистому, который как раз проводил отпуск в своих владениях. И мама в сопровождении своего кавалера возвращалась по реке, в очередной раз вынужденной меня предать.