Коготь миротворца
Шрифт:
– Северьян, я помню, мне говорили, что на севере водятся летучие мыши, которые пьют кровь. Когда я была маленькая, меня часто пугали рассказами о них. А потом, когда я стала постарше, к нам в дом залетела обыкновенная летучая мышь. Кто-то убил ее, а я спросила отца, пьет ли она кровь и есть ли на самом деле такие летучие мыши. Он ответил, что есть, но они водятся только далеко на севере, в жарких лесах, которые раскинулись в центре мира. По ночам они кусают спящих людей и животных, а от их ядовитой слюны ранки не заживают и кровь не останавливается Доркас помолчала, вглядываясь в лес.
– Отец рассказывал,
– Я сочувствую Автарху, – сказал я. – Но ты еще никогда не говорила так много о своем прошлом. Теперь ты помнишь отца и дом, где убили летучую мышь?
Доркас встала. Она старалась набраться мужества, но я видел, что она дрожит.
– После своих снов я с каждым днем вспоминаю все больше и больше. Но, Северьян, надо идти. Иоленте потребуется еда и чистая вода. Здесь оставаться нельзя.
Я и сам был страшно голоден. Я положил коричневую книгу в ташку, вложил в ножны только что смазанный клинок «Терминус Эст», а Доркас связала свои пожитки в маленький узелок.
Мы тронулись в путь, переправившись через реку гораздо выше отмели. Иолента не могла идти сама, и мы поддерживали ее с двух сторон. Лицо ее осунулось, и, хотя она пришла в сознание, когда мы поднимали ее, она почти не говорила. Если и открывала рот, то произносила лишь одно-два слова. Впервые я заметил, какие у нее тонкие губы. Нижняя губа отставала от зубов, обнажая бескровную десну. Мне почудилось, будто все ее тело, еще вчера такое упругое, размякло, как воск. Теперь она не смотрелась (как это было всегда) женщиной рядом с Доркас-ребенком, но казалась растением, слишком затянувшим свое цветение. Если Иолента подошла к самому концу лета, то время Доркас вступало в пору ранней весны.
Пока мы шли по узкому пыльному проходу среди высоких – выше человеческого роста – стеблей сахарного тростника, я поймал себя на том, что непрестанно думаю, как сильно было мое влечение к Иоленте на протяжении всего нашего непродолжительного знакомства. В памяти возникали картины, более яркие и подробные, чем видения курильщика опиума. Я видел эту женщину такой, какой увидел ее в первый раз, когда мы с Доркас ночью обогнули рощу и далеко в поле заметили сцену доктора Талоса, сиявшую огнями. И как странно было убедиться на следующее утро, что при дневном свете красота Ио-ленты столь же совершенна, какой казалась при мигающем пламени факелов минувшей ночью.
Говорят, что любовь и желание – не более чем двоюродные сестры. Я тоже так думал. Но когда я шел по тропинке, а слабая рука Иоленты обвивала мою шею, я понял, что это неправда. Скорее любовь к женщине была темной стороной женского идеала, созданного мною в мечтах о Валерии, Текле и Агии, об Иоленте и Доркас, наконец, о подруге Водалуса с личиком в форме сердца и воркующим голосом – сводной сестре Теклы по имени Tea. Так вот, когда мы пробирались между стенами тростника, желание отступило, и я мог взирать на Иоленту лишь с жалостью, я осознал, что, хоть мне и казалось, будто мне нужна лишь ее пышная, розовая
Глава 29
Пастухи
Почти все утро мы продирались сквозь тростники и не встречали по пути никого. Судя по всему, Иоленте не становилось ни лучше, ни хуже. На мне самом, кажется, начали сказываться голод и усталость от непрерывной необходимости поддерживать Иоленту. К тому же безжалостно палило солнце. В итоге два-три раза, когда я поглядывал краем глаза на Иоленту, мне казалось, что это не она, а какая-то другая женщина, которую я смутно помню, но не могу признать окончательно. Но если я поворачивал голову и смотрел на нее прямо, это впечатление (и так совсем слабое) рассеивалось.
По пути мы почти не разговаривали. В первый раз с тех пор, как мастер Палаэмон вручил мне «Терминус Эст», я чувствовал его тяжесть, и плечо ныло под перевязью.
Чтобы утолить голод, мы жевали сладкие стебли тростника. Иоленте все время хотелось пить, а поскольку она не только не могла идти без нашей помощи, но и сжимать в руке стебель, нам приходилось часто останавливаться. Удивительно, насколько беспомощными оказались эти длинные, совершенные по форме ноги с узкими коленями и пышными бедрами.
К середине дня мы вышли из тростника и погрузились в травяное море пампы. Здесь еще встречались одинокие деревья, стоящие так далеко друг от друга, что каждое из них могло видеть всего двух или трех соседей. К каждому дереву сыромятными ремнями было привязано тело какого-нибудь хищника с раскинутыми, как человеческие руки, передними лапами. Больше всего было пятнистых тигров, обычных для тех мест, но мы встречали и атроксов с шерстью, подобной человеческим волосам, и саблезубых смилодонов. От многих остался один скелет, хотя некоторые еще не погибли. Они издавали слабые звуки, которые, по мнению местных жителей, отпугивают других хищников и защищают от них скот.
Этот скот представлял для нас гораздо большую опасность, чем хищные кошки. Быки не раздумывая бросаются на все, что появляется вблизи их пастбищ, и потому нам приходилось обходить каждое стадо, держась на таком расстоянии, чтобы их близорукие глаза не заметили нас, да вдобавок – с подветренной стороны. Тогда Доркас как могла поддерживала Иоленту, а я шел впереди, несколько ближе к животным. Однажды мне пришлось отпрыгнуть в сторону, а бык остался без головы. Мы сложили костер из сухой травы и поджарили кусок мяса.
В следующий раз я вдруг вспомнил о том, как Коготь остановил яростное нападение обезьянолюдей. Я достал его, и тогда несшийся на нас разъяренный бык подбежал ко мне мелкой рысцой и лизнул руку. Я посадил ему на спину Иоленту и Доркас, а сам пошел впереди, чтобы зверь все время видел голубое сияние камня.
На последнем из встреченных нами деревьев был распят еще живой смилодон. Я подумал, что бык может испугаться его, но мы спокойно прошли мимо. Спиной я чувствовал взгляд его янтарных глаз величиной с голубиное яйцо, а мой язык вдруг распух от его жажды. Я передал камень Доркас, подошел к дереву и перерезал ремни. При этом меня не покидала мысль, что он непременно нападет на меня. Но смилодон сполз на землю и даже не мог подняться на ноги от слабости, а мне нечем было напоить его, и нам ничего не оставалось, как уйти.