Коинсидентология: краткий трактат о методе
Шрифт:
Иными словами, речь в трактате идет, возможно, о некоей технотеологии - само «разбиение сосудов» технотеологично, так как представляет собой поломку технического объекта в силу нечеловеческих, божественных причин. В трактате ничего не говорится о технике как таковой (хотя этот разговор весьма просился бы в раздел о двух модусах субстанции, праксисе и логосе: дело в том, что современная цифровая технэ, как кажется, снимает их противопоставление), но вопрос о ней так или иначе ставится в связи с «областью настоящего разворачивания революционной политики» - сексуальностью. «Сексуально-кинестетическое программирование» есть не просто какая-то «техника секса», а именно теотехника, т.е. такая возможность материального соединения-разделения, которая максимально и наиболее естественным образом приближает человека к абсолюту. Пол как первичное человеческое разделение становится моделью космического разделения, и проявления сексуальности как первичного удерживания-вместе разделенного охватывают все жизненные процессы, человеческие и нечеловеческие, органические и неорганические (как это пытался показать уже Вильгельм Райх). В свете этой материалистической
Итак, коинсидентология - это определенная технотеология (и теотехнология), но, безусловно, верно и обратное: ничто так хорошо не проясняет сегодняшнее отношение между техникой и религией, как диалектика совпадения. С антропологической точки зрения, техника и религия являются первосовпавшими, не узнающими себя друг в друге, как Каин и Авель, и в этом своем конфликтном неузнавании направляющими ход истории. Таким образом, коинсидентология и технотеология, обе по-своему перепроводя линию фронта между идеалистическим и материалистическим, соучаствуют в превращении империалистической войны в гражданскую. Но именно по этой причине обе они нуждаются во взаимной коррекции (как сформулировал эту задачу автор трактата в одном из публичных выступлений[5]). Если, по словам Мейясу, корреляционизм, т.е. запрет на спекуляцию об абсолютном, разрушил необходимость рационального обоснования «тезисов веры» (чем вызвал неконтролируемый рост религиозного фанатизма)[6], то возвращение подобной спекуляции вновь открывает эту - но уже не теологическую, а технотеологическую - дискуссию. Так, вместе с поистине прорывным решением о тождестве субстанции и совпадения, с одной стороны, в систему проникает коллапс, с другой стороны, не проникает то, что может находиться «на самом краю» абсолюта, «в одной далекой-далекой галактике». В результате угрозой для этого замкнутого (и одновременно разомкнутого в галактическое пространство возможного) и самопроясненного (и в то же время теологически не проясненного) абсолюта на рациональном уровне становятся условно инопланетные технотеологии. Например, христианский апофатизм - спекулятивный вирус явно внеземного происхождения: что, если несовпадение - опыт которого известен всем и каждому не меньше, чем опыт совпадения, - не есть просто результат «внутренней» самоблокировки совпадения? Что, если субстанция представляет собой скорее сверх-совпадение или сверх-несовпадение, т.е. нечто превосходящее и совпадение, и несовпадение (хотя такое допущение может показаться откатом к позициям Мариона и Мейясу[7])? В этом случае мы лишаемся навигационной системы, диалектического метода (равно как и избавляемся от перманентной угрозы коллапсирования), но становимся чуть ближе к бессмертию, упоминанием которого заканчивается и трактат по коинсидентологии.
Михаил Куртов
Коинсидентология: краткий трактат о методе
А
...А представитель угнетенного класса... берет прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой. с той твердой решительностью, с той nоразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры... «Какая мучительная вещь, эта "исключительно сложная обстановка" революции» – так думает и чувствует буржуазный интеллигент. «Мы "их" нажали, "они" не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще – сбросим совсем» – так думает и чувствует рабочий[8].
Именно эти ленинские слова лучше всего описывают ту атмосферу освобождения от гнета, вестником которой стало появление на арене актуальной мысли спекулятивного реализма. Поверх и поперек всех «мучительных рассуждений» об «исключительной сложности» нахождения общего основания, объединяющего представителей этого движения, поверх всех сомнений в том, а существует ли оно по сей день, да и существовало ли когда бы то ни было - представители угнетенного класса не могли не почувствовать того пробуждающего дуновения, которое нес с собой сам концептуальный стиль спекулятивных реалистов. Дело не в общности или новизне концептов: аура, движение воздушных масс, смена освещения неопровержимо свидетельствуют о том, что мысль готова сбросить с себя те цепи, которыми она сама себя сковывала на протяжении всех послевоенных десятилетий, когда пост-хайдеггерианская философия, постепенно все более теряя то подлинное и дерзкое, что было в ней, все больше превращалась в своего рода полицию мысли, всегда стоящую на страже и готовую грозно окликнуть каждого, недостаточно низко склоняющегося перед идолами конечного и отвлекающегося от единственно подобающего для философа дела - оплакивания невозможности философии, обличению ее хюбриса и рефлексии над ее неискупимой виной: а уж не фаллологоцентрист ли перед нами? А уж не тянет ли это на метафизические предрассудки
B
Правда, восстание против этой «философии оплакивания», против бесконечного соревнования в том, кто сможет лучше потерпеть поражение (когда предшественник обвиняется в том, что преуспел в самом своем желании потерпеть поражение, а оттого его поражение в самый момент своей реализации превращается в победу), характеризует не только «спекулятивный реализм», но и всю мысль последних двадцати лет; еще в 1989 году Бадью в «Манифесте философии» заявлял, что подлинно новым словом для Европы является истина. Однако спекулятивный реализм делает шаг вперед и по сравнению с метафизическим оптимизмом «философии избытка» (Бадью, Жижек, Марион): и шаг этот делается им благодаря постановке на повестку дня вопроса о главном угнетателе. В отличие от Бадью и Жижека, пытающихся изменить условия концептуального производства Имманентного Невозможного и перезапустить механизм по его выработке, переместив его в производственные отношения избыточности (а затем расфасовывающих полученную субстанцию «твердости без тяжести» в концептуальные упаковки «события», «насыщенного феномена» или «синтома»), спекулятивный реализм раскалывает все это производство изнутри, призывая не к смене способа производства Имманентного Невозможного, а к восстанию против невозможного как такового и низвержению его власти.
Однако вопрос о главном угнетателе все еще остается сформулированным в косвенной и непрямой форме - как вопрос о корреляционизме, а потому остается только призывом и программой; экономическая же структура, лежащая в основании аппарата корреляционистского принуждения к конечности, не претерпевает никаких изменений. И если на первых порах даже и такого косвенного удара по власти Имманентного Невозможного достаточно, то чем дальше, тем в большей степени становится очевидной его ограниченность; переход от программы к ее осуществлению либо откладывается, либо (если он всеже происходит) - оказывается, что мы имеем дело все с тем же переодетым корреляционизмом (который, правда, теперь пишет на своих знаменах лозунги преодоления корреляционизма[9]). И это пробуксовывание все более ставит под сомнение революционный потенциал спекулятивного реализма как такового: революция рискует оказаться прерванной.
C
Целью коинсидентальной философии, или материалистической диалектики совпадений, является реализация обещания спекулятивного реализма - однако для этого само обещание должно быть переформулировано. Вообще, легко заметить, что позиции Мейясу и Хармана по отношению к «корреляционизму» аналогичны позициям оппортунистов и анархистов по отношению к буржуазному государству. Мейясу, подобно оппортунистам, пытается опровергнуть корреляционизм «изнутри»; то есть считает необходимым внедряться в корреляционистские институты, добиваясь их перерождения; Харман же считает возможным упразднить власть корреляции сиюминутным волюнтаристским актом и мгновенно переместиться в анархию объектов «великого внешнего»[10].
Большевистская позиция, то есть позиция материалистической диалектики, подобная той, которую отстаивает Ленин в «Государстве и революции», заключается в понимании того, что подобно буржуазному государству «корреляционизм» - это только фасад, принуждающая сила которого зиждется на особого рода «экономике», состоящей в подчинении чистого удерживания-вместе-разделенного Имманентному Невозможному; Имманентное Невозможное «вещи в себе» и объективного мира, который всегда дан для корреляциониста именно как не-данное, ускользающее и избыточное - это лишь частный случай такого общего подчинения. Целью подлинной спекулятивной интервенции должно являться именно прояснение и уничтожение механизма этого подчинения; для его уничтожения необходима (в противоположность оппортунизму Мейясу) активная деятельность и выход за пределы корреляционистских «институтов» - однако (в противовес анархизму Хармана) эта деятельность не сводится к простому утверждению «великого внешнего» (поскольку такое внешнее все еще продолжает находиться под властью Имманентного Невозможного, что ведет к его возвращению в тот самый момент, когда мы, казалось бы, от него уже навсегда избавились - в виде переодетого и стократно умножившего свою власть ноумена).
Если механизм отчуждения реальности удерживания-вместе в пользу невозможного будет прояснен, корреляционизм, как и буржуазное государство, отомрет сам собой; в противном же случае любые попытки сопротивляться ему обречены на провал. Именно такого рода прояснение и является основной целью материалистической диалектики. В центре ее находится спекулятивная интервенция, утверждающая реальность совпадения как единственной субстанции; прояснение структуры совпадения как чистого удерживания-вместе-разделенного, или удерживания-вместе удерживания-вместе; экспликация неизбежности конфликта между двумя атрибутами субстанции, минимальным проникновением и максимальным прилеганием, и выявление генезиса отношений производства и Имманентного Невозможного как результата этого изначального конфликта.
D
Здесь, впрочем, нашей целью не является изложение этой спекулятивной интервенции во всех деталях. Коинсидентальная философия выявляет новое пространство знания; однако, несмотря на существование целого ряда наук, которые вот уже на протяжении более чем полутора столетий движутся в пространстве этого знания (исторический материализм, психоанализ), оно может на первый взгляд показаться малозначимым и лишенным серьезных последствий. Между тем, гнет Имманентного Невозможного ощущается каждым в его повседневном существовании, и освобождение, которое несет в себе материалистическая диалектика совпадений, - это освобождение для каждого. Но в нашем языке отсутствуют понятия, необходимые для обозначения этого гнета, и это отсутствие одно из наиболее значимых его последствий.