Кокс, или Бег времени

Рансмайр Кристоф

Один. Совсем один. Император в одиночку покинул свой павильон, превосходно защищенное, надежнейшее место на свете. Без телохранителей, без гвардейцев. Конечно же, позднее и два следующих дня, когда снег не шел и только инеи искрился на снежном покрывале, было заметно, как истоптано это сверкающее покрывало в затишье павильонов — истоптано сапогами замаскированных, хорошо спрятанных вооруженных людей, которые из укрытий, куда их отправили высшие офицеры и чиновники, с недоверчивым удивлением следили путь Всемогущего.

Великий в одиночестве, как обычный пешеход, странник в снегу. Кто издали видел, как он идет по снегу, ничего бы не

заметил, совершенно бы не заметил глаз, что из укрытия с предельной настороженностью следили его путь, не заметил бы спрятанных за кустами и стенами защитников, которые мерзли, стоя в укрытиях, и боязливо старались остаться незримыми. Действительно, виден был только закутанный в меха мужчина, который в одиночестве шел по обширной чистой белизне дворов навстречу реющим над Павильоном Облачных Надписей дымным знакам.

В густой тени горной сосны, что высилась на полпути туда, поникнув под тяжким грузом снега, его ожидала женщина в собольей накидке, обвеянная струйками пара. Влага ее дыхания тотчас густела и оборачивалась миниатюрным повторением или отрывком облачных надписей, тающих над горячей водой реки: Ань. Здесь дышала, здесь ждала самая нежная, самая прелестная из всех возлюбленных, нежных и прелестных женщин императора.

Хотя в те утренние часы, когда в добром настроении писал стихи, Властелин Мира постоянно искал наиболее точные выражения, он, тем не менее, чаще всего использовал слова нежная и прелестная, когда думал об этой женщине, сочинял строку о ней или даже на глазах у свидетелей гладил ее по щеке, так бережно, будто перед каждым обращенным к ней словом должен сперва проверить, реально ли это существо и ощутимо ли, не есть ли оно просто неземное явление, которое под вожделеющим взглядом, а тем паче от прикосновения вновь растает, улетучится: Моя нежная. Моя прелестная. Моя прекрасная.

Ань нехотя выслушивала эти и прочие затасканные ласковые имена, однако никогда не забывала улыбнуться в ответ. Император освободил ее от обязанности падать на колени, когда призывал ее к себе. Даже позволил ей запрещенный под страхом смерти взгляд ему в глаза, серые, цветом похожие на полевой шпат, в глубине которых виднелись голубые, как море, прожилки, каких, пожалуй, не видела ни одна из других женщин Великого. Еще он позволил ей водить пальчиком по его губам, которые в любой миг могли вынести приговор о жизни и будущем не только каждого из его подданных, но и всего мира, — водить до тех пор, пока сладостная дрожь не вызывала у него странный, звучащий прямо-таки безумно, тонкий смешок.

Ань почитала этого мужчину и восхищалась им, ведь он так возвысил ее над всеми прочими женщинами империи. Она была благодарна ему и все, что он требовал, неизменно выполняла не от страха, а от благодарности. Но она не любила его.

Проложив в снегу ровную, будто проведенную по линейке, цепочку следов, Цяньлун остановился чуть поодаль от небольшой свиты, которая сопроводила Ань к месту встречи и теперь распростерлась в снегу перед Властелином Мира. Но он крикнул, нет, вполголоса, тоном человека, разговаривающего с самим собой, сказал, что им всем должно исчезнуть, одним-единственным небрежным жестом смахнул их с белой заснеженной картины: пусть все-все исчезнут, кроме одной, нежной, прелестной, с которой он спустя несколько мгновений оказался в этот зимний день как

бы наедине.

Закутанные в меха, они шли навстречу друг другу по обширному белому пространству, словно два пушных зверька. И множество глаз и ушей, спрятанных в мерцании снежных кристаллов, не могли ни слышать, ни видеть, обнюхали ли они друг друга, коснулись ли, шепнули ли что-то один другому или непонятными звериными голосами обменялись приветствиями и ласковыми именами.

Бесшумно они подошли друг к другу. А потом Владыка Горизонтов мимоходом отвернулся от своей закутанной возлюбленной и зашагал дальше по нетронутому снегу. И Ань, словно в хорошо отрепетированном, в том числе и на снегу, ритуале, последовала за ним на том предписанном расстоянии трех ее ростов, что указано в “Каталоге шагов” и что оставалось законом даже для супруг и наложниц Великого. Только император имел право уменьшать это расстояние по своей воле и желанию.

Назвал ли Цяньлун своей возлюбленной, проходя мимо, цель их прогулки, наблюдатели слышать не могли, зато могли видеть, куда они направились — к часам вечности. К Павильону Четырех Мостов. Облачная надпись лежала на пути к дому английских гостей. Незримые глаза и уши как завороженные следовали за обоими и из все новых укрытий, все новых тайников наблюдали неслыханное зрелище.

Император пешком. Император, будто крестьянин на пути к заснеженному полю, в сопровождении одной-единственной женщины, наложницы, для которой его шаги в снегу были чуть великоваты, и потому порой она шла за ним неуверенно, спотыкаясь.

В укрытие! Живо! Головы, оружие вмиг исчезли за сугробом, за выступом стены, за стволом дерева, за кустами: пусть даже пешеход остановится, поднимет голову и прислушается, если под утренним солнцем какая-нибудь снежная шапка потеряет устойчивость и с шумом упадет с ветки наземь, он ни под каким видом не должен заподозрить близость защитников, чье бдительное, готовое к бою присутствие средь этой голой белизны надлежало скрывать лишь потому, что внимание Великого более всего принадлежало его возлюбленной. Разгоряченная ходьбой по глубокому снегу, она откинула меховой капюшон, и длинные волосы черными, отсвечивающими металлом волнами упали на плечи.

Она смеялась? Вот только что смеялась? Да-да, почти все боязливо спрятавшиеся защитники слышали, как она смеялась. Неловко споткнулась, шагая по следам императора, и тот обернулся к ней, как обычный смертный к жене, как мужчина, какой-нибудь крестьянин, а она со смехом упала ему в объятия.

На глазах множества людей и все-таки словно одинокая пара в заснеженном ландшафте меж павильонами и дворцами, шли они к дому английских гостей. Лишь парящая над летним дворцом речная чайка или зависший в вышине сокол, ищущий далеко внизу добычу, могли бы разглядеть, что эту пару неотступно сопровождала свита, перебегающая, крадущаяся, а не то и переползающая от укрытия к укрытию.

Исчезните, сказал император, исчезните. Однако для мандарина, отвечающего своей жизнью за безопасность Высочайшего, это означало: прочь с моих глаз! И Великий мог поворачиваться во всех направлениях, но нигде не увидел бы ничего, кроме зимней пустоты, заснеженных зданий, морозного оцепенения.

И не было слышно ни чаек, ни сокола, лишь изредка доносился разрывающий тишину крик голодной вороны да негромко журчала горячая река, берега которой и в разгар зимы оставались зелеными и там даже в студеные дни цвели фиолетовые и пурпурные болотные цветы.