Кола

Поляков Борис

Шешелов вспомнил Лоушкина, кричавшего на собрании, злое его лицо.

– Я не могу дружелюбно младшего вспоминать.

Сзади снова принялись за работу поморы, застучали их топоры.

— Полно, не следует сердце терзать гневом. Он не думал, что так случится.

— Я все понимаю, а простить не могу. И не только ему. Но и вам, и себе, и Игнату Васильичу.

Благочинный смолчал. Постояли молча и пошли к берегу.

– Никто не думал, что так обернется, – сказал благочинный. – А грех этот, верно, на всех лежит.

Ниже

берегового отруба причалы сильно поопустели. Чернели остатки костров. Снег разворочен всюду, утоптан. Поморы ушли на Мурман. Одинокие шняки и раньшины бугрились еще кое-где под снегом. Мало осталось поморов в Коле. Внизу, за Егорьевской башней крепости, у мыса Туломы горели костры. Там на стапелях заложили шхуну. Огромным скелетом торчали голые ее ребра. Стук топоров уходил по заливу, терялся в снежных вараках.

– Поморов еще немало осталось дома. И суда рубят, и дома чинят, и так, по хозяйству...

Шешелов понял, к чему клонил благочинный. Был уже такой разговор: пройти с подписным листом по домам. Но все почему-то казалось: не пришло время. И смолчал, не ответил сейчас опять, смотрел на залив, на заснеженные вараки. А нападения на Колу жди каждые ночь и день. И будто на миг увидел все с высоты небесной. Мощь залива увиделась ему сверху, реки Тулома и Кола, теряющиеся в бескрайних далях. Увидел дремлющие вараки, тундру за ними в снежном безмолвии. Из далекого высока все казалось чужим, огромным, наполненным непонятной для ума жизнью.

Наверное, трудно сюда шли первые люди. Болота, леса, дорог никаких. Забирались в неведомое и упрямо верили в лучшую долю. Природа чем дальше, тем суровее. Темень студеной ночи, страх, голод всегда шли обок. Выжить бы только! Что же судить потомков за суеверия?

И все же шли ведь, шли! Не за славой, не за богатством и не за манной небесной. Сильные только одною верой. В лучшую долю верой. Не себе, хотя бы уж детям.

Будто вторя его мыслям, отец Иоанн сказал:

– От сотворения мира люди не стали в сути своей умнее.

– Вы о чем?

– О войне. Не вы первый с заботами о ремонте крепости. Ее столетиями обновляли и перестраивали. Слышали, как помор сказал: «Схорониться будет где»? Все уже в прошлом было. Нынче лишь повторяется. Удивленья достойно, сколько этот городок вынес, защищая себя. От России за сотни верст, а преданнейший из сыновей.

Шешелов вспомнил письма свои в губернию и ответы.

– Только Россия Колу всегда почему-то считала пасынком.

– Не всегда. При Петре-государе...

– Это я знаю. Рылся как-то в архиве. Меня удивило, сколько тут было оружия. Но это так давно было.

– Давно, – сказал благочинный. – А вы замечали – некоторые вараки голые, без растительности совсем?

– Летом? Замечал. А что?

– Коляне говорят: места эти кровью врагов политы. Оттого там даже трава не растет.

– Легенда о цветении камней? Я слышал.

– Нет, это другая.

– Ничего удивительного... Враги слишком часто сюда

приходили. Отчего легендам не жить?

От костра доносился дым, пахло гарью, теплом, смолою. Поморы поднимали воротину, шумно командовали себе.

– А как исправник? Ставит он столбы, нет? Месяц прошел, а вестей не слышно.

– Есть вести. Ставит. – Шешелов улыбнулся, подмигнул благочинному. – Вашими молитвами. А норвеги – тьфу, тьфу, не сглазить бы! – не идут пока.

– Апрель пережить надо, – вздохнул благочинный. – В мае можно не ждать... Кстати, вы жалобу на исправника послали тогда?

– Послал, – поморщился недовольно Шешелов.

– И он на вас тоже. – Благочинный смеялся.

– Да ну? – удивился Шешелов. – Когда же успел?

– Судья после собрания отослал. Его и свою еще.

– Вот это новости, – огорчился Шешелов.

Поморы вдруг закричали истошными голосами:

— Чужане!

— Немцы! Норвеги!

Шешелов оглянулся. И мурашки пошли по коже: на том берегу Колы, из-за вараки выезжали одна за другой оленьи упряжки. На солнце трудно смотреть, но видно: с горки летят галопом, толкутся на повороте, где сани идут в раскат, и устремляются к мосту, в город. Крики слышны оттуда.

Сердце сжалось в испуге: вот и все! Внезапно пришли, от реки Колы. А посты по губе стоят, к океану. Ждали, что враг оттуда пойдет. Правда, и по Туломе поставлен пост, но это на всякий случай. А с Колы, с юга, опасность не ждали. И оглянулся растерянно: неужели с собора никто не видит?

По мосту растягивались гуськом оленьи упряжки, шли уже тяжело, шагом. «Господи, ты прости, так ведь только обозы ходят. Откуда? Зачем? Сроду их в Коле не было. На мосту четыре их, семь, девять. Еще въезжают. Везде только по человеку. Истинно обоз!» Вздохнул – плечи даже обвисли, сказал благочинному хрипло:

– Это обоз к нам...

У благочинного глаза растерянные и виноватые.

– Похоже, вправду обоз. – А голос тоже чужой.

– Обоз! Обоз! – зашумели поморы.

Под коленями разлилась слабость. Шешелов снял фуражку, отер рукавом испарину, глянул на благочинного, на поморов.

– Тьфу, раздери вас! – сплюнул зло, облегченно.

Благочинный захохотал. Забыв про сан, он показывал на поморов пальцами, хохотал и кричал при том:

– Чужане! Норвеги!

Шешелов тоже чувствовал, как его распирает изнутри смех. Радость, что война и на этот раз оказалась призраком, просила выхода. На шатких ногах он прошел к сугробу и сел в снег. Глядя на благочинного, на поморов, смеялся до икоты и, размазывая руками слезы, всхлипывая, долго не мог уняться.

Лишь когда отпустило сердце, он поднялся и, опираясь о трость, пошел с благочинным встречать обоз. Шли медленно. Благочинный смеялся над только что пережитым и что-то взахлеб рассказывал. Шешелов не слушал его, улыбался. Тихо, удовлетворенно он улыбался светлому дню, солнцу и просто жизни, в которой все они еще были.