Кола
Шрифт:
– Ничего. Маленько холодный вода хорошо.
Мылись долго. Очумелые от жары, окатывали себя из шайки, ухали и трезвели от ледяной воды, хохотали, когда попадало другому, грелись в пару и терлись с мылом рогожевыми мочалками. Бегали в предбанник за квасом похолоднее, всласть пили его, исходили потом и опять лезли париться на полок, а после все начинали сызнова, пока не пришел Никита.
Разомлевшие от мытья, пара, усталые, сидели в предбаннике, лениво посмеиваясь. Афанасий рассказывал Суллю, как Андрей вернул шайку, а он, Афанасий, ее не трогал. Смольков ноги вытянул, откинул голову, сидел
– Но-но! Не горюй! Сулль не сердится.
Смольков даже глаз к нему не скосил.
– Кому ты веришь, Иваныч? – сказал безучастно.— Разве бы я посмел?
– Может, сердце устало от пара-то? – спросил Никита.
Смольков будто наваждение стряхнул, сел ровно, стал одеваться. Сказал, подражая Суллю:
– Да, да. Маленько устал.
И все Сулля узнали. Но не успел еще смех уйти, Смольков оглядел всех, нежданно пожаловался:
– Дом на память пришел.
Молчание неловкое наступило. Андрей про себя укорил Смолькова: зачем перед всеми-то?
– Ну, полно, полно! Мы приветим тут вас, – сказал Никита.
– Спасибо на том. Мы знаем, вы люди добрые. – Смольков споткнулся на миг, увидев глаза Андрея, отвел взгляд и еще горестнее сказал Никите: – Однако лучше уж хлеб с водою, чем пирог с бедою. Так ведь оно?
– Оно уж так, – рассудительно согласился Никита.
По дороге из бани Смольков придержал Андрея, зашептал:
– Ты чего на меня уставился? Может, снова хочешь на сеновал? Так один гуляй туда. Сичас не лето.
Возвращаться на сеновал у Андрея охоты не было. Он хотел сказать Смолькову, что все шло так складно и хорошо, что не надо было жалость к себе вызывать, портить настроение себе и людям, но только махнул рукой и смолчал: делай, мол, как знаешь.
Сколько хозяева Сулля ни уговаривали, после ужина он ушел к себе. Андрей и Смольков остались. Нюшка кинула им на печи подстилки, принесла две подушки. Андрей словно в рай забрался. Мать ты моя! Тепло-то как! Потянулся всласть, подтолкнул Смолькова – вот жизнь, право! – но тот отвернулся к стене, не ответил.
Афанасий встал у печки на лавку, занавеску отдернул.
– Как вы тут улеглись? Не жарко?
– Что ты! – засмеялся Андрей.
Афанасий, видя, что Смольков у стены притих, мотнул на него головой, зашептал:
– Играет-то как, а? Аж душа плакать хочет. Вот бы я так умел! – И продолжал тише еще: – Ты у нас пока поживешь. Я Никите про кузню уже сказал. Он большой заказ в аккурат берет. Так что все в лад ложится.
– Ты и про нож сказал?
– А как же! Тут, брат, не утаишь. Да и нет у нас в доме этого.
Андрей высунулся за занавеску, оперся об Афанасия, зашептал:
– Возьми ты нож обратно. Семейный у вас он, неладно ты сделал. А мне, если с кузней получится, ничего и не надо больше.
– Ну, это ты врешь, – смеясь, перебил Афанасий, – сколько ни есть, всегда мало. А с кузней, сказал тебе, все улажено. – И обнял его за плечи: – Ну, снов добрых! Загадай на новом месте, может, и сбудется.
– Как это?
– Так, – засмеялся, похлопал
Андрей остался в кромешной тьме, три раза перекрестился: «Спаси, господи, от чертей, домовых, леших и прочей нечистой силы». Поискал занавеску на ощупь; на всякий случай, ее задернул. Лег, потянулся. Не больно мягко, но хорошо. Голова на подушке. Истома бродит по телу. Приятно было лежать в тепле, обогретому радушием хозяев. Андрей улыбался. Пожить в таком доме отроду ему не думалось. Приветили, как родных. Анна Васильевна обходительная такая. Нюшка хоть и смотрела – вот-вот начнет подсмеиваться, а смолчала. И с кузней хорошо получается. Уж Андрей постарается. Про Афанасия и сказать нечего – как брат истинный. Его дружбу со ссыльными в доме, похоже, не осудили. Сразу видно, в мире живут и согласии. Шутят промеж себя. За столом Никита спокойно так спрашивает Анну Васильевну:
– Что-то Нюша у нас примолкла? Тихая стала. Не больна, случаем? – А сам улыбку прячет в глазах.
– Нюша-то? – Анна Васильевна с показною заботой глянула на нее. – Непохоже. Женихов, наверно, дома столь в глаза не видела, вот и пооробела.
– А-а, – понятливо протянул Никита.
– Конечно, – Нюшка засмеялась и игриво на Сулля глянула. – Сулль Иваныч жениться пообещал, как с лова вернется. Ну, я и возрадовалась, думала, час мой пришел. А он молчит, на меня не глядит, не сватает.
Андрей ждал, что сейчас Сулль улыбнется понимающе и закивает головой. «Да, да, обещал», – скажет. А Сулль опустил глаза, лицо залилось краской, и все засмеялись.
Андрей лежал в темноте, вспоминал, улыбался. Рядом ровно дышал Смольков. Спит, значит. Андрею понятно, что Сулль смутился: вон какая она озорная! А пригожа! Как зашли в дом, она такой ладной да далекой ему увиделась, что забыл поклониться ей. В крашениновом сарафане, в белой вышитой кофте, вроде все просто, – а поди ты! Одна улыбка что стоит! От усмешки в ее глазах чуть за Афанасия не шагнул. Показалось, вот-вот начнет потешаться. Смеяться-то мастерица...
Чаю когда напились, сидели за столом мирно. Сулль про лов рассказывал. Нюшка подошла сзади к Никите, положила на плечи руки:
– Может, музыкой нас побалуешь? – У самой голос вкрадчивый.
У Никиты лицо беспомощным стало. Заегозил растерянно.
– Скажешь такое, – а голос вроде даже испуганный, – утро на дворе скоро, а ты музыку.
– Истинно, – сказал Афанасий, – поутру может не получиться.
– Почем ты знаешь? – Нюшка за спиной Никиты тихо смеялась. – Утром еще ни разу не пробовано.
– Нет, – упорствовал Афанасий. – «Сени, мои сени» поутру никак не получатся. Ежели сплясал бы кто, тогда рази...
– Будя молоть-то, – насупился Никита.
Андрей вспомнил, как Афанасий рассказывал в становище. У купцов с иностранного судна купил Никита по случаю мандолину. Еще прошлым летом. И все свободное время стал отдавать покупке. Но судьба обошла его слухом. Руки с хрупкою мандолиной неуклюжими становились, и далее чем «Сени, мои сени», несмотря на все старание, Никита за год не продвинулся.