Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
Из-за края степи алой кровью брызнуло солнце.
Вместе с первыми лучами света донесло отдаленный пушечный выстрел.
Максим снял фуражку, обернулся ухом на выстрел.
— Раз… Два… Три… Четыре.
И опять:
— Раз… Два… Три… Четыре.
Радостно улыбнулся Максим:
«Наши четыре палят. Не выдайте, голубушки».
Подбежал к телеграфисту:
— Ну, товарищ, стукай: красные подходят к станции с тыла. Спешите, перережут путь.
Телеграфист с изумлением поглядел на Максима. Максим ободряюще
— Ничего, ничего, стукай!
Аппарат застучал дробно и четко.
Петрухин поднялся на водокачку:
«Сволочи, ни свет ни заря начали палить!»
Поднес бинокль к глазам, навел на поезд. Что за чертовщина! Около поезда, с боков, спереди, сзади поезда рвутся снаряды. Значит, стреляют по поезду. Алексей сам себе не поверил, отнял бинокль от глаз, осмотрелся.
Бум. Бум. Бум.
Да, стреляют. Опять навел бинокль на поезд. Возле поезда рвутся снаряды. Что стреляют по поезду, нет никакого сомнения. Но кто стреляет, откуда? Орудийная стрельба кажется совсем близкой.
Петрухин с волнением повел биноклем по степи.
Что? Что это?
Задрожала железная Алексеева рука, со стуком упал бинокль. Бросился Петрухин вниз:
— Товарищи, братья, наши пришли! Красные знамена видать! Поезд из пушек наши обстреливают. Наступать! Наступать!
У поездного аппарата телеграфист-солдат. Рядом полковник — начальник эшелона.
— Станция Балейская вызывает, господин полковник.
— Читай.
— Кра-сные под-хо-дят к станции с ты-ла. Спе-ши-те, пе-ре-ре-жут путь.
— Все?
— Все, господин полковник.
Сбоку громила батарея. Частой сеткой ложились вокруг поезда снаряды.
Сейчас нащупают, найдут прицел.
Что за черт, откуда взялись красные? Откуда у красных артиллерия?
Полковник сам пришел на паровоз:
— Задний ход!
Машинист надавил рычаг…
Противник переменил направление, — начал обстрел линии по пути следования поезда. Полковник выглянул с паровоза, посмотрел назад.
— Усилить ход!
Поезд несется птицей. Рвутся снаряды вокруг.
— Усилить ход!
Вот уж видна станция Балейская. Открыт семафор.
Верста…
Полверсты…
В страшном грохоте и лязге железа затерялись дикие вопли обезумевших от ужаса людей… Обломки вагонов. Куски железа, дерева… Из-под обломков — руки, ноги, головы… И стоны…
От станции неслись всадники Максима.
В этот же день вернувшийся из города кузнец Василий принес радостные вести — красные успешно наступали по всему фронту, у белых полный развал, бегут сломя голову…
Шумно строятся перед станцией десять полков объединенного отряда Киселева и Петрухина. Рдеют над полками красные знамена, по штыкам струится солнце. Чернеют жерлами пушки.
Киселев и Петрухин
— Товарищи, наша борьба близится к концу! К Иртышу подходят красные советские войска! Скоро надо всей Сибирью взовьется красное знамя нашего рабоче-крестьянского правительства! Да здравствует советская власть!..
Дрожат улыбки на суровых бородатых лицах повстанцев, покрываются влагой глаза.
— Ура!
— Да здравствует!..
…Полк за полком в полном боевом порядке проходит мимо штаба.
Первая революционная партизанская армия выступала навстречу идущим из-за Урала братьям.
За Иртышом всходила Красная Звезда.
Из-за степных увалов
(Из чехо-эсеровского переворота)
Из подвала кусочек голубого неба кажется осколком зеркала.
Берта любит сидеть на подоконнике и смотреть в этот осколок. Себя не разглядишь, но если пристально всмотреться, видать, как на маленький двор, крепко сдавленный многоэтажными каменными громадами, с неба протягиваются золотые дрожащие нити.
Иногда белым пушистым цыпленком проплывает облачко. Сесть бы на это облачко и полететь, как на ковре-самолете. Наверно прилетишь в Латвию. Вытереть бы слезы старой матери, рассказать, как живут на советской земле, и опять улететь на легком пушистом облачке.
Ночью в осколок зеркала видать черное вспаханное поле с бесчисленными кострами. Должно быть, это очень далеко, — костры кажутся маленькими огненными точками. Оттого, что в поле дует ветер, костры то гаснут, то вновь разгораются.
У Берты широкое с крепким розоватым подбородком лицо. На левой щеке, чуть повыше подбородка, маленькой черной точкой прилепилась родинка. На родинке длинный одинокий волос. Это причиняет Берте огорчение, — волосатые родинки бывают только у старух, а Берте двадцать три. Если вырвать волосок, пятнышко делает лицо Берты чуть плутоватым. Но волосок так скоро вырастает вновь.
Иногда сверху, со второго этажа, в подвал спускается товарищ Юрасов. Садится у окна на мягкое растрепанное кресло, вынимает из бокового кармана защитной рубахи записную книжку, — такая маленькая-маленькая в серых корочках.
— Хотите послушать новые стихи?
Берта так хорошо умеет слушать. Ей нравятся и самые стихи и то, как читает их товарищ Юрасов. Если нет стихов, товарищ Юрасов рассказывает что-нибудь о себе. Хорошо смотреть тогда в его серые ласковые глаза, иногда чуть-чуть насмешливые…
У самой Берты глаза — кусочек голубого неба, видный из подвала.
Рано утром, когда ночных сторожей особенно клонит ко сну, а подметальщики улиц поднимают первую пыль, — в комнате товарища Юрасова задребезжал телефон.