Колдун и кристалл
Шрифт:
— Мне нравится этот звук, — прошептала Сюзан. — Он вызывает у меня желание стать ветром… улететь, куда летит он, увидеть, что видит он.
— В этом году, если ка дозволит, ты все увидишь.
— Да. Вместе с тобой. — Она повернулась к нему, приподнялась на локте. Свет, просачиваясь сквозь дыры в крыше, падал ей на лицо. — Роланд, я тебя люблю. — Она поцеловала его… и расплакалась. Он нежно обнял ее:
— В чем дело? Сью, что тебя тревожит?
— Не знаю. — Слезы полились еще сильнее. — Могу сказать лишь одно
— какая-то тень лежит у меня на сердце. — Она подняла на него полные слез глаза. — Ты не оставишь меня, ведь так, дорогой? Ты не уедешь без
— Нет.
— Потому что я отдала тебе все, что у меня было. И девственность
— лишь малая часть этого, ты знаешь.
— Я никогда не оставлю тебя. — Но несмотря на теплую шкуру, по спине его пробежал холодок. — Никогда, клянусь.
— Я все равно боюсь. Очень боюсь.
— Вот это напрасно. — Говорил он медленно, с натугой… потому что внезапно совсем другим словам приспичило сорваться с его губ. Мы уезжаем прямо сейчас, Сюзан. Не послезавтра, в день Жатвы, а сейчас, в эту самую минуту. Одевайся, и поскакали. Поедем на юг и ни разу не оглянемся. Мы будем… нас будут преследовать.
Это точно. Лица Алена и Катберта. Лица всех тех людей, что могли погибнуть в Лысых горах от оружия Древних, которое приведет в действие доставленная из Меджиса нефть. Лица их отцов. И преследовать будут всю жизнь. От этих лиц им не скрыться даже на Южном полюсе.
— От тебя требуется лишь одно — послезавтра за ленчем сослаться на плохое самочувствие. — Они многократно говорили об этом, но сейчас, охваченным непонятным страхом, ничего другого на ум не приходило. — Пойдешь в свою комнату, а потом покинешь дворец тем же путем, что и в ночь нашей встречи на кладбище. Спрячешься. В три часа дня приедешь сюда, заглянешь под шкуры в том углу. Если револьверов там не окажется, а так и будет, я в этом абсолютно уверен, значит, все в порядке. И ты встретишься с нами. Где, я тебе говорил, за каньоном. Мы…
— Да, я все это знаю, но на душе у меня неспокойно. — Она коснулась его щеки. — Я боюсь за тебя и себя, Роланд, и не знаю почему.
— Все получится, ответил он. Ка…
— Не говори мне о ка! — воскликнула Сюзан. — Пожалуйста, не говори. Ка — как ветер, это слова отца, ей нет дела до чаяний мужчины или женщины. Жадная, старая ка, как я тебя ненавижу!
— Сюзан…
— Нет, больше ничего не говори. — Она легла, сбросила с себя медвежью шкуру, обнажив тело, за которое не Торин, а куда более великие мужи отдали бы королевство. Солнечные блики падали на Сюзан, как золотой дождь. Она протянула руки к Роланду. Никогда еще не выглядела она такой прекрасной, с разметавшимися волосами и застывшей на лице тревогой. Потом он думал: Она знала, какая-то ее часть знала.
— Хватит разговоров. С разговорами покончено. Если ты любишь меня, тогда люби.
И Роланд приник к ней, в последний раз. Они слились воедино, слились не только их тела, но и дыхания, а снаружи ревел и ревел несущийся на запад ветер.
В тот самый вечер, когда лыбящаяся Демоническая Луна появилась над горизонтом, Корделия вышла из дому и медленным шагом направилась через лужайку к огороду, обходя по широкой дуге кучу листьев, которую сгребла днем. В руках она несла одежду. Бросила ее на землю у шеста, на котором торчало пугало, посмотрела на поднимающуюся луну. Увидела подмигивающий глаз, злобную ухмылку. Серебряная, как кость, эта луна, белая пуговица на фиолетовом шелке.
Демон улыбнулся Корделии, она улыбнулась в ответ. А потом, словно очнувшись от транса, протянула руки и сняла пугало с шеста. Голова пугала улеглась ей на плечо, словно голова мужчины, который слишком много выпил, чтобы танцевать.
Она раздела пугало, оставив ему только пару старых кальсон брата. Потом порылась в куче принесенной из дома одежды и вытащила из нее красную блузу для верховой езды, одну из трех, подаренных мэром Торином мисс Юной Красавице. Одежда для шлюхи, так, кажется, она обозвала эти блузы. И кем тогда следовало назвать ее, Корделию Дельгадо, которая заботилась об этой девчонке с тех самых пор, как ее упрямый папаша решил, что ему не по пути с Френом Ленджиллом, Джоном Кройдоном и иже с ними? Наверное, мадам, хозяйкой публичного дома.
При этой мысли перед ее мысленным взором возникли Элдред Джонас и Корал Торин, обнаженные, совокупляющиеся под доносящуюся снизу музыку (раздолбанное пианино играло «Ред дет буги»), и Корделия завыла, как собака.
А потом надела блузу на пугало. За блузой последовали юбка-брюки Сюзан и ее шлепанцы. А завершило наряд сомбреро с яркой лентой.
Presto [49] ! Пугало-мальчик превратилось в пугало-девочку.
— И пойманную на месте преступления, — прошептала Корделия, глядя на красные руки пугала. — Я знаю. Да, я знаю. Не вчера родилась.
49
Гопля (восклицание фокусника).
С огорода она перенесла пугало на кучу листвы на лужайке. Положила на траву, затем затолкала листья за пазуху, соорудив груди. Покончив с этим. достала из кармана спичку и зажгла ее.
Ветер, словно потворствуя Корделии, стих. Она поднесла спичку к сухим листьям. Скоро вся куча полыхала ярким пламенем. Корделия подняла с земли пугало-девочку и встала с ним перед огнем. Она не слышала ни взрывов петард, ни звуков органа, игравшего в «Зеленом сердце», ни музыкантов, развлекавших народ на нижнем рынке. Она даже не отшатнулась, когда горящий лист, подхваченный горячим потоком воздуха, пролетел у самых ее волос. Она смотрела на огонь широко раскрытыми пустыми глазами.
А когда пламя поднялось особенно высоко, шагнула к нему и бросила в него пугало. Одежда вспыхнула сразу же, полыхнула яркими язычками, искры взвились до небес.
— Пусть будет так! — вскричала Корделия. Красные отсветы превратили ее слезы в кровь. — Гори огнем! Ага, гора!
Пугало горело, красные руки охватил огонь, лицо с белыми стежками-глазами почернело. Со шляпы пламя перекинулось на голову.
Корделия стояла у костра, сжимая и разжимая кулаки, не замечая искр, впивающихся в кожу, не обращая внимания на горящие листья, летящие в сторону дома. Загорись дом, она бы и этого скорее всего не заметила.
Она стояла, пока пугало, наряженное в одежду ее племянницы, не превратилось в кучку пепла поверх золы, оставшейся от листьев. Медленно, словно робот, она повернулась и прошествовала в дом, легла на диван и проспала до утра как убитая.
В половине четвертого утра, в день, предшествующий празднику Жатвы, Стенли Руис решил, что пора закрывать заведение. Музыка стихла двадцать минут назад: Шеб на час переиграл музыкантов с нижнего рынка и теперь спал, ткнувшись лицом в опилки. Сэй Торин давно поднялась наверх, куда-то подевались и Большие охотники за гробами: Стенли почему-то думал, что эту ночь они проводят в Доме-на-Набережной. Он также думал, что в эту ночь будут твориться черные дела, хотя и не мог сказать, откуда у него такие мысли. Он посмотрел на двухголовое чучело.