Колдун. Трилогия
Шрифт:
Дела, дела, срочные, безотлагательные, важные. Я с головой ушел в проблемы, которые сам себе создал. Увлекся тем, от чего в любой момент мог легко отказаться и выбрать другой путь, но сворачивать с уже выбранного было не в моем характере.
Солнце давно поднялось над горизонтом и просвечивало яркими лучами сквозь млечное марево холодного тумана, причудливо искажая краски и силуэты. Люди разошлись по своим делам, занялись обычной работой, к которой уже успели привыкнуть, но меня что-то тревожило, что-то беспокоило в просветлевшем дне.
В первый момент показалось, что кольнуло в сердце, немного закружилось
Он стоял шагах в двадцати от меня – высокий, широкоплечий. Черты лица частично скрывала растрепанная густая борода. Длинные волосы, подвязанные свернутым платком, скрывались под широким кожаным капюшоном, через плечо был перекинут сверток: рабочий фартук, перевязанный поясной лямкой, в складках которого отчетливо виднелась рукоять молотка. В правой руке – массивный посох из наспех обтесанной ветки березы, на поясе – солдатский ремень с латунной пряжкой, украшенной пятиконечной звездой.
Мое собственное отражение, мой призрак прислонил корявую клюку к бедру и достал из складки под накидкой цилиндрическую подставку с вилочкой, изящно изогнутой кверху в виде лиры. Этот таинственный предмет легонько вибрировал в руках моего призрака, издавая непонятный звук. И вроде вокруг казалось тихо, но чувствовалась какая-то низкая волна, вибрация, пронизывающая до костей.
За спиной призрака были ворота мастерской, той самой, из которой я вышел; чуть поодаль, словно проекция на белом экране тумана – покосившиеся деревенские домишки, берег реки, зеленые деревья. Призрак, удерживая в руках таинственный камертон, вглядывался в него с некоторым раздражением и тоской. Я легко узнал это выражение на лице – у меня самого оно становилось точно таким же, когда проклятая железяка попадала в руки. Но было в его взгляде что-то безнадежное, потерянное. Я смотрел и не понимал, что происходит. Мне ужасно хотелось окликнуть его, позвать, но я мучительно ощущал, что словно чужое тело с трудом поддается моим усилиям, как у муравья, попавшего в капельку меда. Я мог двигаться, но движения были вялыми, медленными. Воздух, сгустившись, будто канцелярский клей, вползал в горло шершавым холодным комком. Еще мгновение затухает финальная нота, и вот… порыв ветра сдувает наползший туман вместе с видением, представшим передо мной.
Какое странное свидание. Нелепая галлюцинация. Что могло произойти такого значительного или важного, если этот призрак явился мне из мглы? Схожу ли я с ума? Не сдюжил испытаний, свалившихся на мою голову, или, быть может, таинственный прибор заработал?! Включился и теперь готов забросить меня обратно в будущее, в то самое время, откуда я прибыл. Я не мог понять, что все это значило. Сколько бы я ни старался воздействовать на «адский камертон», он совершенно не реагировал на любые манипуляции. Он не работал, не желал возвращать меня обратно. Ведь того места, из которого я прибыл сюда, уже не существует и, что самое поразительное, возможно,
Будущее – белый лист. Мои воспоминания о будущем – не больше чем фантазия. Его никогда не существовало, никогда не было и не будет. Теперь все изменится, станет по-другому. Как трудно понять и принять такие мысли! Ведь я существую, я помню, я знаю, как будет. Будущее этого мира скрылось в тумане, тумане времени, сквозь который отныне я буду брести вслепую, не ведая конца пути.
Змеиная гора
Пролог
Коптильня, возле которой возился, шумно сопя, обдирая на щепу бугристое, корявое полено, угрюмый дед – местный староста, завлекающим ароматом притянула двух скоморохов в сопровождении стайки любопытных молодок и босой детворы, не отстающей от бродяг-балагуров с самого их появления у ворот селища. Явились скоморохи средь белого дня, незваными, весь народ в поле, вот и некому было их во дворы пригласить. Прошли они понуро от капища вдоль пристани да скоро оживились, почуяв пряный дух коптильни.
Скомороший пес в потертом сизом колпаке, привязанном на шее, то и дело вставал на задние лапы и начинал крутиться на месте, хотя ему и не приказывали этого делать. Такое независимое поведение пса вызывало смех и привлекало зевак. Пес был рад всеобщему вниманию к своей блохастой персоне и вертелся на месте, пританцовывая и высовывая от усердия язык.
Задорно стукнув поочередно по каждому колену звонким бубном, скоморох с растопыренной бородой взбодрился, зыркнул на пса, хитро прищурив взгляд, да так, что тот завертелся еще быстрее, при этом жалостно подвывая. Бородач встал на четвереньки и, закинув бубен себе на голову, пополз к ошалевшему от происходящего деду, приговаривая:
– Что ни диво, то криво. Пес по-человечьи хаживал, за барыней ухаживал, нать и нам, видать, хвостом повилять, жирной косточки поспрашать.
– А вот хворостиной по бокам… – угрюмо пообещал суровый дед, наморщив лоб да покосившись на толстые жерди, лежащие у плетеной стены коптильни.
– Сидит дед, в тулуп одет, шапка набекрень, все орет, щепу дерет, меда не пьет, а идут скоморохи, идут не зевают, мед попивают, народ забавляют.
– Кыш! Убогие! – рявкнул дед, безуспешно пытаясь сохранить сердитое лицо, но уголки рта непроизвольно подернулись вверх. Зажав улыбку, дед сосредоточенно схватился за топор и стал еще усердней тесать полено, косясь одним глазом в сторону импровизированного выступления.
– Дайте скомороху пива, чтоб поведал дива! – вступил в действие второй бродяга звонким голосом, беря из рук товарища бубен, как эстафетную палочку. – По дороге гуляли, на свадьбе побывали. Злыд Коварь всех окрест побивал, боярину Дмитрию, слышь, показал шиш! Брагу злую, бочками с березовыми почками, отдал Коварь что вено, за боярово колено!
– Ведьма свахою была, пироги ему пекла! – подпевал ему косматый скоморох, пританцовывая. – Боярин, что дитятя, боится обнять зятя, молится, ни ест, ни пьет, а ну как загрызет! Клык у Коваря железный, что капкан медвежий.