Колдунья
Шрифт:
Англичанка? Ведьма? Фейри с черными волосами? Гадалка? Девчонка-травница, что живет в Койре-Габайле?
В канун Нового года я сидела на скале, недалеко от хижины. Полночь я встретила вдвоем с оленем. Я надеялась увидеть его, и он появился. Его приход успокоил меня. Словно он тоже ждал, когда принесут клятву, только после этого спустился ко мне. Я улыбнулась ему как другу.
А может, его сердце тоже устало. Может, он замерз или ему надоело быть диким. Я вытащила последнее яблоко. Я держала его, подзывая оленя:
— Иди сюда.
И когда умирал старый год и наступал новый, он подошел ко мне ближе, чем когда бы то ни было. Снег сверкал, скрипел под копытами. Я едва дышала, а его дыхание вырывалось клубами пара, и он очень медленно вытянул шею, закинул назад рога. Его рот оказался совсем рядом со мной, а влажные ноздри, похожие на две цепкие руки, нюхали фрукт. Его тело подалось вперед еще немного. Он нюхал и нюхал,
И это свершилось. Мы оба осознавали тот краткий миг, когда он полностью доверился мне. На мгновение он стал домашним. На секунду он был моим, потому что он открыл теплый рот, и потянулся, и выдохнул пар и уже не мог сопротивляться. Не мог убежать. Он был беззащитным, уставшим, и он тянулся за яблоком, которое я хранила для него все это время.
Я вдруг ощутила вес его зубов, когда он коснулся кожицы. Яблоко с треском разломилось, и он на секунду запнулся, схватил свою половинку. В этой запинке, в том, как олень ринулся прочь, вновь сквозила его дикость, и он взбирался на скалы, вверх по склонам Бен-Фады, а его сердце кричало: «Беги! Беги!» Я держала другую половинку. На ней осталась его слюна, и я решила съесть это. Потому что тоже была голодна. Зимой яблоко нельзя сохранить.
Он ускакал. Дикий, с пылающим сердцем.
Я видела его убегающим на вершинах и думала, что это был хороший Хогманай. Я и олень. Звезды. Глубокий снег. Мир, наполненный любовью и красотой.
1692 год. Он навсегда отмечен.
Я знала, что будет так.
Мне кажется, вы знаете, что произошло. Вы знаете.
Глава клана Макдоналдов из Гленко опоздал на шесть дней. Шесть. Он приехал не туда. Полковник Хилл из Инверлохи сказал: «Но я не могу помочь вам! Бумаги сейчас в другом месте, гораздо южнее. Бедные вы, бедные. Горе вам». Или так я себе представляю, когда думаю об этом.
Маклейн подписал клятву в конце концов. Здесь, в Инверэри, у человека по имени Ардкинглас. Но да, он опоздал на шесть дней.
Он вернулся с красными щеками и хорошими новостями. Позвал меня, чтобы я занялась его обморожениями, и, когда я скрючилась у его ног со щавелем и теплой тканью, сказал:
— Я приехал позднее, да, но подписал бумагу! Дело сделано, так что тащите виски, я немного подмерз по дороге.
Он уселся у камина и рассказал свою историю. О полковнике Хилле. О паромщике из Коннела, который спросил:
— Вы Маклейн?
И как трясся, пока греб.
О замке Баркалдин, утопающем в темноте.
— Путешествие было трудным. Мы повстречали разных мерзавцев. В доме есть мясо, женщина? Но…
Он глотнул виски и вздохнул:
— Я дал клятву. Я сумел дойти. Теперь дело сделано — и гнев короля не падет на нас…
Что такое шесть дней? Это так мало.
И не важно, что он написал свое имя, — потому что имя можно и вычеркнуть. Шесть дней сделали его ничем. Из-за тех шести дней всякий, кто ненавидел Гленко, мог торжествующе ухмыльнуться:
— Опоздали? На шесть дней? Тогда их следует наказать…
— Мятежники. Предатели.
— Шайка висельников…
Столько в мире ненависти! Столько горя!
Моя мать всегда говорила: «Дьявола нет. Только дьявольские поступки людей». И она жила в царстве ветра, высот и трав, потому что эти места, в отличие от людей, не могли причинить ей боль.
«Не люби». Ведь ненависть всегда недалеко от любви.
Так и без тьмы нет света.
Моя дорогая, она говорит, что есть моменты, которые меняют нас. Я убедился в этом. Я менялся, когда приехал в Инверэри и рыжеволосый хозяин гостиницы рассказал мне про «ведьму». Я менялся, когда сидел у нее в камере на табурете и боялся вшей. Я менялся, когда пришел в кузницу. Я меняюсь с каждой страницей Библии, ведь Господь дает нам свои уроки каждый день. Да.
Или «ага». Они здесь говорят «ага».
Я спускался из своей комнаты вниз. Там трактир, а я непьющий человек. Еще я изменился в день, когда увидел тебя, любовь моя. Ты нагнулась, чтобы поднять улитку с дорожки, и при этом опустила зонтик от солнца, и я увидел твои великолепные волосы, твою тонкую талию, а когда ты залилась румянцем… я говорю без утайки, Джейн, после всех этих разговоров о клятвах, любви и голосе сердца, я понял, что почувствовал, когда ты покраснела. Я завидовал улитке. Благодарил Бога. Каждая клятва, что я когда-либо дал тебе, была дана всем моим сердцем. Душой.
Виски был крепок, но я выпил его. В стакане плескался золотой свет. Попадалось ли тебе когда-то в моих письмах слово «Гормхул»? Это женщина, которую знала Корраг. Кажется, это самое жалкое существо, которое только может быть: кожа да кости, покрытые грязью, ни капли благочестия. Она принимает некоторые травы, чтобы утешиться,
Хозяин гостиницы смотрел, как я пью. Он вертелся вокруг, и я знаю почему; в конце концов он все же подошел:
— Как там ведьма? Подлая неряха? Карга?
Я думал не отвечать на это, но он не унимался — некоторые люди, как лисы, вертятся вокруг, вынюхивая мясо.
— Боится смерти, — сказал я ему. — И еще: — Ее скоро сожгут, сэр. Из-за этого ей не слишком хорошо…
— Ха! Потому что она знает, что дьявол заберет ее душу, что она погорит немного на том столбе, но будет гореть вечно за свои преступления…
Я отхлебнул еще виски, чтобы занять рот. Ведь у меня не было добрых слов для этого человека.
Завтра она расскажет, как пришли солдаты. Я уже знаю это. По словам кузнеца, их капитан был черноглазым, с соломенного цвета волосами. Среди них были англичане и Кэмпбеллы, а некоторые — сущие мальчишки, которым не место в таком страшном действие. Бойня, Джейн! Они пришли для этого. Они остались на две недели, прежде чем запалили мушкеты и вонзили дирки в горла, чтобы наказать клан за то, что он опоздал с клятвой, и я буду молиться за их души, за то, что они еще не знали о своей страшной роли, когда садились у очагов Макдоналдов, пили виски Макдоналдов, ели хлеб Макдоналдов.
Она будет говорить об этом — мне не по себе! Да, это так! Я — тот, кто видел, как вешают людей, и даже сам способствовал смерти виновных, — боюсь того, о чем она будет говорить. И я боюсь того, что вскоре увижу клетку Корраг пустой, там останется только солома, на которой она когда-то лежала.
Какой же смертью она должна умереть? Она явно не заслуживает такой смерти.
Ведь что за жизнь она прожила! Я отчасти завидую ей. Когда мне доводилось в последний раз срывать ягоды и есть их прямо с куста? Не тогда ли, когда я был еще мальчишкой? А пил ли я когда-нибудь, стоя на четвереньках, как кошка? Это все виски пишет. Но она кормила оленя с ладони, Джейн, — она протянула ему подгнившее яблоко, а олень взял его, откусил его, и, когда она говорила об этом, мое сердце кричало: «Да!» И завидовало. Я никогда не стоял на болоте и не слышал крика совы.
Все это от нее. Все эти мечты и желания, и страхи, и мысли, и надежды — от нее.
Возможно, слово «ведьма» всегда было подходящим.
Неужели я сошел с ума? Это виски. Ваш муж вышел из строя, миссис Лесли.
Я отправлюсь в кровать, зажав в руке твое письмо. Я все так же верю в Бога, но Его лицо изменилось за последние дни и ночи. Кто Он? Он не тот, что я думал. Или Он не изменился, но изменилось мое видение? Я изменился?
Я говорю себе, что закон есть закон. А потом прохожу мимо увязанных бочек, что ждут Корраг, и сердце стенает: «Не умирай! Живи, малышка».
X
Будь осторожен, чтобы не совершить ошибку и не использовать смертельно опасный паслен; если ты не уверен, оставь его в покое и не причиняй вреда.
Свет стал менее голубым — гораздо менее голубым.
Я впервые заметила это — что дневной свет в клетке теперь более бледный, тонкий — и поняла, что последний снег сошел. Растаял. Я думаю, что уже раскрылись маленькие зеленые почки, появились ростки, похожие на кончики пальцев, а в воздухе витает запах свежей весенней земли — насыщенный и прохладный. Вы слышите это? Уже не просто кап-кап. Гораздо быстрее. Бегут талые воды.
Я знаю этот звук бурлящей воды. Я слышала его прежде в других, затерянных уголках. И там я понимала: это значит, что мое время года уходит, а его место на земле занимает весна — полноводные ручьи и цветы. Болотная почва становится мягче. Скалы — теплее на ощупь. Я так любила все эти перемены, что несли с собой тепло и голубое небо. Но на этот раз стремительная вода и бледнеющий свет значат больше. Другое тепло. Не голубые небеса, а черные — наполненные дымом от моего костра. От объятой огнем меня. Меня пылающей, как это было с домами.
Я всегда немного грустила, глядя, как уходило мое время года, когда зима съеживалась, как пушистый зверек, предчувствующий скорые холода. Времена года тоже прижимаются мордой к животу и засыпают, и я думала обычно: «Ну что ж, до встречи». Я стояла на коленях на болоте и говорила мысленно: «До следующего года», потому что зима всегда возвращается, правда ведь? Приходит мороз. Потом лед. Потом снег.
Теперь я говорю: «Прощай». На этот раз навсегда. Я не увижу следующей зимы.
Когда она вернется, вы встретите ее за меня? Будете дышать за меня на обледенелую стену и смотреть, как дыхание течет обратно к вам? Скрипеть снегом? Сидеть у очага?