Колесипед шестого сброса
Шрифт:
— Не хочу быть взрослой, — всхлипнула девочка.
— Ничего не поделаешь, — вздохнул мужчина, обнимая дочку и гладя её по голове.
— Хочу домой! Хочу опять ходишь в школу! — шмыгала та, уткнувшись носом ему в плечо.
Голос мужчины звучал успокаивающе. Но только голос — не слова, которые он говорил.
— Ты же знаешь, что школы давно закрылись.
— Хочу играть с ребятами на улице!
— Они все давно ушли из города, как и мы. А те, кто остались, спрятались.
— Хочу кататься на колесипеде! На том, который ты мне на день
— В лесу на колесипеде не очень-то покатаешься.
— Так не честно! Я не хочу, чтобы… чтобы всё кончалось!
— Никто не хочет.
— Пап, — девочка чуть отстранилась и с надеждой уставилась на отца: — Пап, а вдруг в этот раз ничего не будет? Ну, вдруг мы просто побоимся — и всё?
— Мне бы тоже этого очень хотелось, — тихо признался мужчина. — Но ты же помнишь, что я тебе говорил? Что рассказывал на последний Новый эмм?
Девочка кивнула. Она помнила и рассказ отца. Почти слово в слово.
В ночь на прошлый Новый эмм они с отцом ушли из города на холм. Айре очень хотелось посмотреть на стрельбу цветным порохом и запустить свой собственный воздушный шар со свечой внутри. Но отец каким-то незнакомым, "взрослым" голосом сказал ей тогда:
— Не в этот раз.
— Почему?
— Потому что наступает девяносто девятый эмм. И, боюсь, многие начнут по этому поводу сходить с ума.
— Сходить с ума?
— Безумствовать. Бить. Грабить. Жечь. Разрушать. Убивать.
— Почему?
— Потому что им страшно.
Айра не успела спросить, почему им страшно — с вершины холма она увидела, как, словно яркие цветы, сразу в нескольких местах в городе вспыхнули пожары.
Отец оказался прав.
С того дня они проводили всё меньше и меньше времени дома, пока около трёх цесов назад совсем не покинули его и стали обитать в лесах в округе. Обычная, размеренная жизнь города навсегда прекратилась. По ночам с улиц раздавался звон бьющегося стекла, грубая ругань, громкие крики, а нередко — и выстрелы из ружей. Днем заколоченные деревянными досками окна ночевальников слепо пялились на пустынные улицы; люди передвигались перебежками и воровато тащили из магазинов то, что оставалось после ночных погромов.
В цесе — сто дней, в эмме — десять цесов, тысяча дней. Так говорили Айре в школе. Но никто из учителей не рассказывал, что в мире, в котором они живут — всего сто эммов. Сто тысяч дней. И когда они истекают, наступает Сброс. Айра узнала об этом от отца в ночь на девяносто девятый эмм, когда он увёл её из города на холм, подальше от людей, которых начало последнего эмма превратило в толпу безумцев.
— И что случится? — со страхом спросила Айра тогда, глядя вниз на город. — Мы все умрём?
Девочка привыкла, что отец утешал её, успокаивал все страхи. Но не той ночью. Той ночью он навсегда перешёл на "взрослый" голос. И слова говорил тоже взрослые. Жёсткие. Страшные.
— Да, скорее всего умрём.
— А потом?
— А потом —
— Как это — заново?
— Там снова появятся люди.
— То есть умрут не все?
— Не знаю… Скорее всего, это будут совсем новые люди, которых раньше здесь никогда не было.
— А откуда они появятся?
— Этого никто не знает, Айра.
— Если никто не знает, то откуда же ты знаешь?
— Историки. Они исследовали старые здания, древние записи и выяснили, что Сброс случался уже как минимум пять раз. Мы — шестые… Помнишь памятник на площади? Памятник первым поселенцам шестого сброса? Это памятник нашим с тобой предкам, которые появились в городе девяносто девять тысяч дней назад.
— Но почему через сто эммов всё кончается?
— Этого, дочка, мы не знаем.
— А как… — голос девочки дрогнул, — А как мы умрём?
— И этого мы тоже не знаем… Историки говорят о сто тысячном дне каждого сброса как о вспышке. Наверное, какая-то болезнь. Или пожар… Не знаю.
— И ничего нельзя поделать? — Айра схватила отца за руку. — Совсем-совсем ничего?
— Не думаю, — тихо отозвался он.
На ту поляну Айра набрела случайно. Она шла по следам олехов, пытаясь копировать отца, выслеживающего добычу им на ужин, и была полностью сосредоточена на едва заметных отпечатках копыт, когда вдруг увидела пепелище, большой камень, столбы и… и всё остальное.
И закричала.
Так, как ни кричала ещё ни разу. Ни тогда, вскоре после Нового эмма, когда в ним в дом ворвалось двое с ружьями. Ни когда она видела, как люди дрались до смерти за последние консервы в разграбленном магазине. Ни когда смотрела на погибших в давке перед Главной городской молельней.
Отец появился рядом внезапно, и даже сквозь тёмную щетину было видно, как побелело его лицо. Побелело ещё до того, как он увидел поляну.
— Не смотри, Айра, не надо. Всё хорошо. Всё хорошо… — успокаивающе бормотал мужчина, схватив дочку на руки и унося её прочь.
— Это чудовища, да, пап? — спросила Айра тем вечером, сжавшись у костра и так крепко зажмурив глаза, будто надеялась, что из-за этого перед глазами перестанёт появляться кровь… и обугленная плоть… и изувеченные тела на столбах… и внутренности на плоском камне, как-будто кто-то сделал с человеком, что отец делал с тушей олехи…
Про чудовища рассказывала их бывшая соседка тётя Марла, дородная женщина эммов семнадцати-восемнадцати, в крашеных зелёных кудряшках и с пенсне в правом глазу. Вскоре после Нового эмма в городе появилось сразу несколько людей, которых отец презрительно называл псевдо-пророками. Все они знали, каким будет конец; каждый обещал, что спасёт своих последователей. Тётя Марла очень верила одному из них. А тот, помимо всего прочего, утверждал, что незадолго до Сброса в городе появятся чудовища, которые станут пожирать людей.