Шрифт:
Первый виналь
Эй! Остановись!
Имеш
Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.
С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.
Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце еще до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.
Тогда он записал чернильным клювом
«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живет непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»
Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».
Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.
Слова прозвучали так отчетливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.
Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с черными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремленные вверх.
– О творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Мое сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.
И различил шепот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.
Но с тринадцатого неба, на котором живет Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течет сок уле из каучукового дерева.
Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:
– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!
Однако никакого смысла так и не уловил.
– О горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!
Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щелкала, как птица, но голос ее все возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.
И, наконец, из ее маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рев. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже черные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.
Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.
Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.
Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.
«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»
Жрец
– Эй! Остановись!
Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.
День Преображения
Ик
Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.
Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и ревом ветра, вспорол деревянное днище.
Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.
Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая все, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.
Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.
И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.
Почти для всей команды, включая капитана, так оно и случилось. Навеки они упокоились среди обломков каравеллы, у подножия рифов, 18 августа 1511 года от рождества Христова, как раз накануне праздника Преображения Господнего.
Однако два человека очнулись ранним утром в лодке.
Одного звали Гереро, другого – Агила.
Ну, кому как не им суждено было выжить в кораблекрушении! С такими-то именами, Гереро и Агила, которые означают в переводе с испанского – Воин и Орел!
Впрочем, они еще ничего не понимали – что произошло? где? почему? – настолько все преобразилось.
Молчаливо оглядывались, щурились, потягивались. Даже позевывали.
Восходило ясное мягкое солнце, и бирюзовое море тихо лепетало за бортом, вроде бы извиняясь за вчерашний скандал.
Лишь обрывки паруса, свисавшие с мачты, да вода в пять ладоней по дну лодки напоминали о шторме.
Агила приподнялся, и тут же что-то живое прытко охватило его ладонь, словно в рукопожатии. Он покосился вниз и увидел на дне под боком небольшую пурпурную физиономию, смотревшую разумным, но усталым глазом.
Это был осьминог-подросток, – не более метра в длину, если считать со всеми ногами. Заброшенный в лодку штормовой волной, он тоже не мог сообразить, где это вдруг очутился.
Выхватив из-за голенища нож-наваху, Агила хотел было отрубить щупальца, обвившие руку, и вышвырнуть осьминога за борт.
– Эй! – хрипло крикнул Гереро. – Остановись!
И это были первые слова, прозвучавшие над морем в тот тишайший день Преображения.
Возможно, слышимость в те времена была немыслимая. Или голос Гереро имел особенную легкость и летучесть. А может быть, все дело в чуткости уха жреца.