Колька, Сенька, Ермошка и Змей Горыныч
Шрифт:
Убегая с надетым на уши самодельным лучком вниз по тропе, Колька отчаянно верещал: «Я запамятовал! Забыл, что они там в кармане. За-те-ря-лись!». Последнее слово он заглотил, зарывшись носом в сухие еловые иголки вперемешку с грязью, когда споткнулся на повороте.
Ермак не стал его преследовать, покачал головой, улыбнулся, поднял спички и зашагал к кострищу.
Здесь стоит немножко отвлечься и напомнить, что Колю считали самым умным мальчиком в Дубраве: он мог складывать, умножать, делить в уме любые числа, сочинять частушки, много читал, знал, мог затеять и организовать любое дело, но при этом … При этом, задумавшись, мог долго хлебать вилкой суп или упорно доказывать бином Ньютона Барбоске.
Осенний день короток,
Скала, за которой нашли убежище братья с сестрой, не только закрывала от северного ветра, но -хоть и не совсем – и от дождя, так как слегка нависала над террасой.
Уже стемнело, а ребята все сидели у костра, вновь переживая и обсуждая свое опасное приключение. Еда, вода, укрытие – все это у них на ближайшее время было. Беспокоило состояние лодки, но они в любом случае рассчитывали на своих друзей-добряков, что непременно придут на помощь, как только утихнет шторм.
– Ермоша, а ты не перепутал свечи, когда их намедни менял, – раздумчиво протянул Колька, передавая сестренке ковш с горячим, слегла пахнущим розой, напитком.
Ермак задумался.
– Не-а, старые я дома оставил. Вернемся, покажу. Да сам глянь, сверху еще смазка.
Порывшись в кармане, Ермолай вытащил на свет обгоревшую свечу зажигания, что снял в море с мотора, протянул Коле. Тот взял её, внимательно осмотрел и положил на коленку Есении. Принял от нее ковш со взваром, но пить не стал.
– Сень, а мороженое не горькое было? Животик не болел? Думаешь, я не заметил, что половину припасов уволокла к горюнам?
Сенька потупилась, пнула туфелькой головешку обратно в костер и, может быть, покраснела. Заметить это на смуглом личике в сумерки было делом невозможным.
– Мороженое было сладкое, особенно клубничное, пахучее.
Пауза, молчок, раздумье.
– Я извиняюсь, больше не буду. Коль, ты думаешь они плохие?
Колька не ответил, так как был занят в этот момент поглощением компота. Ковш большой и пить из него неудобно: часть пахучей жидкости неизбежно попадает на рубаху и за пазуху. Туда же попала и ягодка шиповника, проскочив мимо рта. К счастью, не горячая.
– Котыч считает, что купцы эти прикидываются и шипит на них, не доверяет. А братья в ответ его самого опасаются. После клуба особенно. Остерегаются, обходят и вроде как тоже шипят. Ермоша, свеча новая, но как бы ненастоящая. Легкая. Как понарошку. Так же, как и мороженое. Думаю, что наесться этим мороженым нельзя. Что скажешь, Сенька?
У Есении готового ответа не было, но, подумав, она неуверенно промолвила:
– Правда, братик, я могла есть и есть, хоть бочку: все мало, как я этого не заметила? Я яблоко-то одно от силы могу скушать и животик больше не хочет.
Усталость брала свое: голоса становились сонными, Ермоша, вздремнув на полуслове, чуть не рухнул с обгорелой чурки, на которой сидел сгорбившись, в костер. Все, спать! Костер на ночь тушить не стали, только заложили слегка камнями.
Ткань от мешков, когда просохла, стала колючей, но лучшего одеяла у них не было. В шалаше было сухо, после костра прохладно поначалу. Нырнули в сено, что разложили загодя поверх трех слоев лапника, уложенных аккуратно на сухую хвою. Укрылись мешковиной. И тут же дружно засопели.
Ночью ветер разгулялся не на шутку, дождь захлестал сильней. Старая ель заскрипела, зашумела колючими мохнатыми
Колька проснулся от того, что ему на нос упала холодная капля. Правда, не сразу: пытался в полудреме осознать где он, откуда вода. Вторая капля шлепнулась на лоб. Все встало на свои места: шторм и все за ним. Сенька с Ермошкой тихо сопели рядом, свет тускло пробивался со входа в шалаш, закрытого лапником не так плотно, как крыша. Коля убрал в сторону от капели голову и стал слушать. Капало еще в двух местах и это было очень хорошо: всего в двух – шалаш не подвел. Вылезать наружу из влажного тепла не хотелось, да и было незачем. Снаружи гудел ветер, стучал дождь. Есть пока не хотелось, да и писать пока тоже. Так и лежал, закинув за голову руки, слушал шум непогоды. Думал: сейчас проснется брат, всех растормошит, раздаст указания. А что толку суетиться? Еда, вроде, есть, лодку пока чинить невозможно: пляж скорее всего захлестывает волнами. Костер в такой дождь и ветер ни разжечь, ни поддержать. Оставалось думать. В голову полезли мысли очень тревожные: что за дела со свечами? Просто жадность горюнов до дешевого, неладного товара? Или их хотели свести со света? «Когда вернемся надо будет потолковать с Котычем», – вертелось в рыжей лохматой голове.
То, что они вернутся, не вызывало никаких сомнений и у Ермака. Во всяком случае он их не проявил, энергично тряся за плечо давно уже не спавшего младшего брата.
– Подъем, за работу!
– Какую работу, – полюбопытствовал Колька.
– Дайте еще немного поспать, – пропищала из-под мешка Сенька.
– Пошли лодку посмотрим, надо же что-то делать.
– Ермоша, давай силы побережем, дай хоть дождю закончиться. Промокнем: где сушиться.
– Ну да, это правда, – было слышно как Ермак заскреб свои жесткие кудри. Скряб, скряб.
– Коль, ты свечи не потерял?
– Я как раз, братик об этом думаю. Беда, мне сдается, у нас в Дубраве. Я про горюнов. Подозреваю: вороги они. Увидишь, за свечи они извинятся, новые дадут. Будут приговаривать: «Ой, бяда, бяда». И пританцовывать. А делать все по-своему продолжат.
Ермак в темноте улыбнулся: так он и представлял будущий разговор. В голову ему пришло другое: «Сам заметил, что ребята трутся вокруг них, тащат из дома все напролет. Рыбу, икру. Сложно зиму-то прожить без рыбы. На овсе, да на картошке. Охотники, конечно, дичью поделятся, да я гляжу они уже и мясо копченое потащили в лабаз».
Ермак прервал себя на полуслове, откинул мешковину и выскочил из шалаша под дождь. Вернулся быстро, держа перед собой ковшик со вчерашними вареными креветками.
К обеду дождь лить перестал, ветер сменил направление с норда на ост (то есть с севера на восток, что всем рыбакам известно). Коля с Сенькой занялись костром, а Ермак рванул по тропе на берег.
Лодка была полузанесена песком, но беглый осмотр показал, что новых повреждений не появилось. Со сменой направления ветра волны хоть и накатывались, били в берег, но пляж водой больше не заливало. Ермак побрел вдоль берега, сам пока не зная зачем. Высокая вода очистила береговой песок и скалы, забросила валом водоросли, бревна, ветки, плававший мусор к береговому откосу. Ермак нашел неразбитое пластиковое ведро без ручки, подобрал, бросил в ведро несколько бутылок из-под кока-колы и только потом заметил под листами морской капусты торчащий наружу угол морского поддона. Полутораметровый «поднос» для укладки грузов в трюмах судов, сколоченный из двух деревянных щитов один над другим, был сбит из добротных досок и по виду не сильно пострадал. «Дело, – подумал Ермак, разгребая склизкие, сильно пахнущие морем, длинные листья капусты, – здесь тебе и доски, и гвозди». Он вытащил поддон на скалы, где повыше и посуше, вырезал несколько мясистых ломтей позеленей из капустной ленты, думая сварить на ужин, и заторопился обратно наверх, к шалашу.