Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
— Значит, и меня не помните? — печально сказал Исайя Андреевич.
— Да нет, вас вроде вспоминаю, как напомнили.
— А вчерашнюю нашу встречу вы помните?
— Вчера мы не встречались, — уверенно ответила старушка.
— Да как же, вспомните — встречались. Еще прошлое наше с вами вспоминали.
— Какое прошлое? — спросила старушка.
— Ну, наше; ваше и мое.
— А чего это? — Старушка недоверчиво посмотрела на Исайю Андреевича.
— Ну, как я… Как я за вами ухаживал и так далее.
Старушка посмотрела на Исайю Андреевича и насторожилась.
За
— Хха-а! Сашок! — радостно крикнула старушка и хлопнула Исайю Андреевича по плечу.
— Сколько лет, сколько зим! — крикнула она. — Куда же ты, парень, тогда пропал?
Исайя Андреевич растерялся от такого панибратского обращения. Как-то совершенно это не вязалось ни со вчерашним, ни со всем обликом Марьи Ильиничны. Исайя Андреевич и заговорил не сразу, а только когда пришел немного в себя. Тогда, закрыв рот, поскольку он так и сидел с открытым, а потом снова открыв его, он стал пересказывать уже трижды рассказанную историю своего переезда. Но, рассказывая, он вовсе не думал о том, что говорит, а повествовал автоматически, сам же тем временем соображал: что же это опять такое стряслось с Марьей Ильиничной, что не только спутало в ее воспоминании даты и события — это бы еще ничего, — но также сделало ее из расположенной и общительной, даже, можно сказать, доверчивой, вдруг неприязненной и подозрительной и добавило неожиданной фамильярности, которой разве что от мужчины, да и то какого-нибудь новомодного, можно было бы ожидать.
— А почему это епархиальная? — вдруг перебила Марья Ильинична. — Вы что, из жеребячьего сословия?
— Папа мой, собственно, из духовенства, — отвечал шокированный Исайя Андреевич. — То есть папа был дьяконом, но ведь вы же знали об этом факте.
— Ишь ты! А прикидывался сознательным рабочим классом, — сказала Марья Ильинична. — То-то я чувствовала: что-то здесь не то.
— Да нет, что вы! — удивился Исайя Андреевич. — Я за потомственного рабочего никогда себя не выдавал. То есть я не имел ничего против, но сам я, из духовенства происходя…
— Ничего подобного, — оборвала его старушка. — Что я, по-вашему, сумасшедшая? Уж кому-кому, а мне ли не помнить? Уж кто потерпел, как не я? Прикидывались, говорили, что краснопутиловец, а вышло вон что.
— Да нет же, — пытался оправдаться Исайя Андреевич, — я ничего…
— Ладно, — отрубила старуха, — не будем. Кто старое помянет, тому глаз вон. Только не воображайте особенно о себе: я потом тоже недолго горевала. Нашелся хороший человек: взял и такую — не посмотрел. И что? Век прожили. Всего пять лет, как похоронила. Достойный человек был, ударник физического труда, фронтовик, знаки имел — вот так. Я свою жизнь хорошо прожила — не жалуюсь.
— Вот, значит, как у вас судьба удачно сложилась, — с завистью сказал Исайя Андреевич, — а я так на всю жизнь холостяком и остался.
— А не нужно порхать было, — сказала старушка, — не нужно порхать мотыльком, — она обиженно собрала
— Кто? Я — в кусты? — изумился Исайя Андреевич. — Да что это вы, Машенька, такое говорите!
— Я вам не Машенька, — строго сказала Марья Ильинична.
— Да-да, я понимаю, — поник Исайя Андреевич, — пусть не Машенька, раз вам не угодно. Только вы ошибаетесь, путаете. Я в кусты не прыгал и не порхал: ведь все по-другому было.
— Да что старье ворошить? — сказала старушка. — Жизнь прожита, кто виноват, — что об этом разговаривать.
— Да, вы правы, — совсем сник Исайя Андреевич, — вы правы. Только что же теперь делать?
— А ничего не делать, — ответила старушка. — Который час, вы не скажете?
— Девять, — сказал Исайя Андреевич, посмотрев на подарочные часы, — ровно без одной минуты девять.
— Мне пора, — сказала Марья Ильинична, — мне к сестре идти, я пойду.
— А можно мне хоть проводить вас? — робко спросил Исайя Андреевич.
— Провожайте, — равнодушно ответила старушка.
Исайя Андреевич проснулся рано и долго ерзал и ворочался в постели, даже головы не высунул из-под одеяла, чтобы посмотреть на будильник, и только когда зазвонило, он нехотя встал, решив, что в любом случае не стоит ломать английский план.
Чтобы отвлечься от мыслей и не думать, долго и старательно чистил зубы и еще вставную челюсть — отдельно. Завтракал, нарочито жуя и стараясь сосредоточиться на том, что завтрак — легкий. А потом вышел в коридорчик итак, не дойдя до комнаты, все-таки не выдержал и задумался. Очень много мыслей сразу полезло в голову, так много, что Исайя Андреевич только разводил руками и повторял:
— Ну что такое?
И еще:
— Ну что ты скажешь?
Наконец Исайя Андреевич увидел, что бесполезно бороться с мыслями, и решил подумать. Но как только он собрался подумать, мысли, наоборот, стали разбегаться. Так что Исайя Андреевич опять разводил руками и говорил:
— Ну что ты скажешь?
И опять:
— Ну что такое?
Действительно, было над чем подумать Исайе Андреевичу, и действительно, трудно было подумать что-нибудь определенное. Если бы дело чего-то другого касалось, а не их с Машенькой прежних отношений, то тут Исайя Андреевич еще мог бы предположить какое-то там недоброжелательство, или клевету, или по почте анонимное письмо, но ведь тут-то другое дело: сама Машенька утверждала, что Исайя Андреевич ее некогда бросил, и не просто бросил, а «в кусты». Уж он ли — «в кусты», когда он — всем сердцем и руку предлагал.
Да не может быть! Да ведь тут же еще и ташкентские детки, тут и муж, от которого она, правда, овдовела, но ведь был же…
— Что же это за семь пятниц на одной неделе? — жалобно спросил Исайя Андреевич. — Ну хорошо, если не помнишь, то так и скажи: дескать, не помню, Саша. А то ведь что ни день, то новая пятница. Да еще и обидные слова: разным назвала и еще — летуном.
«Летуна» Исайя Андреевич уже от себя придумал, для дополнительной обиды, уж очень его огорчало вчерашнее Машенькино поведение.