Коллекция (Сборник)

Борхес Хорхе Луис

Развлекается племя боями специально выученных котов, а также смертными казнями. Любой может быть обвинен в покушении на честь королевы или в съедении пищи на глазах у других. Никто не выслушивает ни свидетелей, ни обвиняемого: король сам выносит приговор. Смертник подвергается страшным пыткам, о которых я предпочитаю умалчивать, а затем его убивают. Королева пользуется правом бросить первый камень и самый последний, который часто бывает не нужен. Толпа восхваляет ловкость и все ее прелести, складывая в диком восторге розы и куски падали у ее ног. Королева только молчит и улыбается.

Другой примечательностью племени являются поэты. Бывает, кто-нибудь выстроит в ряд шесть-семь слов, обычно загадочных, и, не будучи в силах сдержать себя, начинает выкрикивать их, встав в центре круга, который образуют рассевшиеся на земле жрецы и все прочие. Если поэма никого

не взволнует, ничего не произойдет, но, если слова поэта заденут за живое, все в полной тишине отходят от него, охваченные священным ужасом (under a holy dread). Они чувствуют, что на него снизошла благодать, и уже никто более не заговорит с ним, не взглянет на него, даже его собственная мать. Отныне он не человек, а Бог, и каждый может убить его. Поэт, если ему удается, ищет спасения в краю зыбучих песков на Севере.

Выше я говорил, как очутился на землях Иеху. Читатели знают, что меня окружили, я выстрелил в воздух, и ружейный выстрел был принят за грохот волшебного грома. Дабы не развеивать их заблуждения, я всегда ходил безоружным. В одно весеннее утро, почти на рассвете, на нас совершили набег люди-обезьяны. Я быстро спустился вниз с плоскогорья и убил двух этих животных. Остальные в страхе бежали. Пули, вы знаете, невидимы. Впервые в жизни я слышал, как меня прославляют. Кажется, именно тогда меня приняла королева. Но память Иеху недолга, и тем же вечером я ушел. Мои блуждания по сельве малопримечательны. В конце концов я наткнулся на поселение черных людей, умевших пахать, молиться и сеять, и объяснился с ними по-португальски. Миссионер из романских стран, отец Фернандес, приютил меня в своей хижине и заботился обо мне, пока я снова не смог отправиться в тяжкий путь. Сначала у меня тошнота подступала к горлу, когда я видел, как он, не таясь, разевал рот и запихивал туда куски пищи. Я рукой прикрывал глаза или отводил их в сторону, но через несколько дней привык. С удовольствием вспоминаю о наших теологических спорах. Мне, правда, не удалось вернуть его в истинную веру Христову.

Сейчас я пишу это в Глазго. Я рассказал о своем пребывании среди Иеху, но не смог передать главного — ужаса от пережитого: я не в силах отделаться от него, он меня преследует даже во сне. А на улице мне так и кажется, будто они толпятся вокруг меня. Я хорошо понимаю, что Иеху — дикий народ, возможно, самый дикий на свете, и все-таки несправедливо умалчивать о том, что говорит в их оправдание. У них есть государственное устройство, им достался счастливый удел иметь короля, они пользуются языком, где обобщаются далекие понятия; верят, подобно иудеям и грекам, в божественное начало поэзии и смутно ощущают, что душа переживает бренное тело. Они верят в справедливость казней и наград. В общем, они представляют цивилизацию, как представляем ее и мы, несмотря на многие наши заблуждения. Я не раскаиваюсь, что воевал вместе с ними против людей-обезьян. Наш долг — спасти их.

Надеюсь, что правительство Ее Величества не оставит без внимания нижайшую просьбу, завершающую это сообщение"

(перевод М. Былинкиной)

Из книги «ЗОЛОТО ТИГРОВ»

•

Утраченное

Где жизнь моя, которой не жил, та, Что быть могла, бесчестием пятная Или венчая лаврами, иная Судьба - удел клинка или щита, Моим не ставший? Где пережитое Норвежцами и персами времен Былых? Где свет, которого лишен? Где шквал и якорь? Где забвенье, кто я Теперь? Где избавленье от забот - Ночь, посланная труженикам честным За день работ в упорстве бессловесном, - Все, чем словесность издавна живет? Где ты, что и сегодня в ожиданье Несбывшегося нашего свиданья?

(перевод Б. Дубина)

Гаучо

Рожденный на границе, где-то в поле, В почти

безвестном мире первозданном, Он усмирял напористым арканом Напористое бычье своеволье.

С индейцами и белыми враждуя, За кость и козырь не жалея жизни, Он отдал все неузнанной отчизне И, проигравши, проиграл вчистую.

Теперь он - прах планеты, пыль столетий. Под общим именем сойдя в безвестность, Как многие, теперь он - ход в сюжете, Которым пробавляется словесность.

Он был солдатом. Под любой эгидой. Он шел по той геройской кордильере. Он присягал Уркисе и Ривере, Обоим. Он расправился с Лапридой.

Он был из тех, не ищущих награды Ревнителей бесстрашия и стали, Которые прощения не ждали, Но смерть несли и гибли, если надо.

И жизнь в случайной вылазке отдавший, Он пал у неприятельской заставы, Не попросив и малой крохи - даже Той искры в пепле, что зовется славой.

За свежим мате ночи коротая, Он под навесом грезил в полудреме И ждал, седой, когда на окоеме Блеснет заря, по-прежнему пустая.

Он гаучо себя не звал: решая Судьбу, не ведал ли, что есть иная. И тень его, себя - как мы - не зная, Сошла во тьму, другим - как мы - чужая.

(перевод Б. Дубина)

Четыре цикла

Историй всего четыре. Одна, самая старая – об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века принесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память:

«The borgh brittened and brent to brondes and askes» [355] Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновение, когда Леда сплетается с Богом, принявшим образ лебедя.

Вторая, связанная с первой, – о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми сражались накануне.

355

Эта строка на средневековом английском языке значит приблизительно следующее: «Крепость, павшая и стертая до пламени и пепла». Она – из замечательной аллитерационной поэмы «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь», которая сохраняет первобытную музыку саксонской речи, хотя и создана через несколько веков после завоевания Англии под предводительством Вильяльма Незаконнорожденного.