"Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17
Шрифт:
Молчит собака; вот — вылезла, отряхнулась — равнодушно побежала.
Пусто…
— Леший-те задави, — ругается Власыч, — а ведь медведь по осени рыл…
И опять утомительная дорога вверх, на выход из обманувшей пади. Мне уже хочется есть, уставать начинают ноги, все чаще останавливаемся, отдыхаем. Власыч бредет и не разговаривает. И утренние четкие перспективы удачи у нас мутятся…
Вдруг оттуда, с солнечного подъема, где видно голубое небо, — какой-то необычайный звук.
Я замер.
Еще, еще —
Собачий лай.
Это серьезно: на птицу Буска не лает…
Переглянулся с Власычем, и, с забившимся сердцем, туда, на подъем.
Мешают кусты, путают лыжи, душит одышка от быстрого хода — все равно, лишь бы вовремя добежать… Выбрались… Ровный, редкий бор. Лай замолк.
Кометой падает с дерева снежная шапка — точно ткань золотую тряхнули, и осыпалась она тонким, сверкающим гарусом.
Или — снежный павлин распустил переливчатый хвост, и в нем загорелись стеклянные звезды…
Слушаем — и дышать боимся…
Взлаял пес, совсем недалеко — разглядели.
Тут же за кустами на пригорке, словно мышь полевую прижал — носом в сугроб, — уставился Буска на снег и лает гневно, вызывающе…
Власыч — ружье с плеча…
— Тише, тише — не потревожь!
Лыжи долой. Наст на надуве держит..
— Эх, пес проклятый, заливается как! А у самого выхода из берлоги…
— Как его отманишь?
Согнувшись, подбираемся разными сторонами. Весь мир для меня сошелся на пухлом снежном горбе, на немой загадке… Минута пройдет, а может быть, меньше, и взрывом взломится мертвая неподвижная корка, и — какое косматое чудище черной бурей вырвется из земли!..
Дыбом поднялся загривок у пса. Увидел меня — совсем озверел. Роет лапами снег, сунется мордой и мячиком отлетает назад.
Ступил на бугор, увидел дыру, поменьше тарелки, обледенелую от пара. Только руку занес — оттащить от жерла собаку — обезумевший Буска хапнул меня за рукав, а рядом с ногами мягко просела глубокая воронка… Отскакиваю от ямы, вижу, как дно ее пучится снежной кашей, и выстрелы, два раскатистых выстрела, дымом кроют берлогу… Слышу, как Буска треплет остервенело кого-то в яме, а Власыч торопливо стучит — заряжает шомпольную двустволку.
Дым расходится…
Неужели все? Как будто бы — да. Не ждал я такого простого конца.
Но… мы добились, чего хотели, сокровище наше, и я кричу этому фартовому черту, Власычу.
— Ура!.. Убил, убил!.. Ах, старый хрен!
Насилу я выгнал Буску из рытвины. Он долго отплевывал шерсть, застрявшую в зубах.
Власыч — сам не свой. Прыгает, как журавль на току, хлопает меня по плечам, поздравляет. Живо снимается опояска-веревка, Власыч спускается в яму. Припал на корточки, увязывает. Встал, бросает мне конец веревки:
— Тащи…
Я сверху, он снизу, и… из отверстия вытягивается мертвая голова медвежонка. А в следующую секунду
Я тянусь наведенным ружьем, на мушке мелькают ноги товарища, откуда-то взявшийся Буска и бешено мечущаяся медведица, по плечи застрявшая между стенками выхода и убитым детенышем. С огромным риском я ловлю в крутящемся снеге коричневый лоб и стреляю…
Покорно ложится огромная голова, и гребет когтями, стихая, широкая лапа…
Редким столбом подымается дым из обваленной берлоги, и с недоумением, молчаливой улыбкой выкарабкивается Власыч…
Только теперь я почувствовал, что простудился.
Теперь, когда шкура — темная, почти черная, с серебристым хребтом, шкура в шестнадцать четвертей — была снята и скатана в длинный тяжелый вал.
Остыв от азарта охоты, я остыл, должно быть, больше чем нужно, и все время зяб. И торжество мое сделалось уже неполным, словно еще через какую-то грань мне предстояло перешагнуть, для полной победы.
Но Власыч — сиял.
Сиял бы, должно быть, и Буска, если б умел. Но он наелся парной медвежатины и разлегся в снегу — волк серый, довольный и лукавый…
Мы сварили чай. Тут же, на истоптанной площадке, попили, закусывая сухарями, и на шомполе жарили ломтики мяса. До нашей деревни было верст тридцать, тайгой и хребтами. И, конечно, вдвоем было немыслимо на себе утащить и шкуру и мясо. Промышленники в таких случаях делают сугроб и в нем сохраняют дичь от мелких зверьков, от лисиц и росомах. Мы сложили медвежью тушу обратно в яму и накрепко заколотили вход нарубленными сутунками.
В деревне мы, конечно, добудем коня и вывезем добычу вьюком. Но шкуру, драгоценную шкуру, берем с собой.
— Далеконько мы забрались, — соображает Власыч и разглядывает компас, — а что, если нам на Налимий удариться?..
Я вспоминаю, что участок Налимий прячется где-то на юге, верстах в десяти. Подозрительная деревенька — самогонная и разбойничья. Но сейчас предложение Власыча очень мне нравится.
— Конечно, — поддерживаю я, — наймем там коня…
— Положим, на это ты не рассчитывай… Вряд ли там кто-нибудь живет. Покинутый поселок.
— Как так — покинутый?
— А просто. Земля неурожайная, потому и бросили.
— Так-таки никто и не живет?
— Летом живут которые… А теперь разве бродяги зимуют…
— И все-таки, выгодней нам идти на Налимий, — доказываю я, — к вечеру доберемся — хоть переночуем в доме. А утром до села, — по гладкой дороге. Иначе, подумай, со шкурой — в ней сейчас пуда два верных — по хребтам ноги ломать…
— Правильно говоришь, — убеждает Власыч, — айда на Налимий…
И мы пошли.