Коллонтай. Валькирия и блудница революции
Шрифт:
На "Лафайете" в распоряжении Александры была просторная каюта с мраморной ванной, где всегда была подогретая океанская вода.
Кубинские власти запретили ей сойти на берег во время остановки в Гаване, опасаясь, что она займется агитацией. "Лафайет" прибыл в мексиканский порт Веракрус в ноябре. Коллонтай записала в дневнике: "А над головой вовсе не синее небо, а молочно-голубое, будто выцветшее. Синева морского залива убивает его цвет".
Ее встретил единственный дипломатический сотрудник советского представительства Леон Гайкис, варшавский еврей, бывший секретарь наркома иностранных дел Чичерина. Судя по записи, он ей активно не понравился: "Стараюсь быть вежливой, но первое впечатление не по мне". Гайкис пригласил полпреда сказать пару напутственных слов "представителям
Обстановка в местном отеле была спартанская: комната с двумя металлическими кроватями, а за занавеской — умывальник и клозет. Утром на поезде отправились в Мехико. Но Гайкис из целей экономии и чтобы произвести благоприятное впечатление на простой народ, взял билеты в третьем классе, что Александру возмутило: "Где вы набрались таких извращенных понятий о демократизме?"
В пульмановском вагоне уже не было ни одного свободного места, а в вагон-ресторан пускали только пассажиров этого вагона. Но Гайкис сумел договориться, чтобы Коллонтай принесли кофе, минеральную воду и сэндвичи. А нюхательная лечебная соль сняла головокружение, которое испытывала Александра Михайловна в непривычных условиях высокогорья. Поездка продолжалась целых 13 часов.
В отеле "Хенова" — он располагался в десяти минутах ходьбы от полпредства — для Коллонтай был заказан апартамент из двух комнат с ванной комнатой и гардеробной. Но в первую же ночь дали о себе знать трудности акклиматизации. У Александры начался сильный сердечный приступ с признаками затяжного удушья. Гостиничный врач дал успокоительные таблетки, несколько бокалов выжатого лимона и развесил в обеих комнатах для увлажнения воздуха мокрые простыни. Коллонтай лежала пластом два дня.
Вскоре ей доставили письмо Дыбенко, которое плыло тем же пароходом "Лафайет". Павел писал: "Дорогая Шура, после твоего отъезда я получил новое назначение начальником снабжения Красной Армии. Я боюсь, хватит ли у меня силы и энергии все повернуть по-своему. <…> Единственная надежда на Климента Ефремовича Ворошилова, который мне всемерно оказывает поддержку. <…> Я его не только уважаю, но и люблю. <…> Жаль, что перед отъездом не мог видеть тебя. Сегодня как-то особенно хочется твоего тепла. Искренний привет от Вали. Павел".
"Хочу описать тебя во весь рост, — писала Шура Павлу. — Ведь ты дитя революции, ее создание. Я помню твой яркий образ в очистительном пламени революции. И таким я люблю вспоминать тебя и сейчас".
Коллонтай на всю жизнь запомнилось "очистительное пламя революции". Это были лучшие дни ее жизни.
Двухэтажный особняк полпредства на кайя дель Рин был обнесен высоким каменным забором. По-испански она не читала, хотя и начала спешно учить язык. "Чувствую, что под нами кипят и бурлят вулканы", — писала Коллонтай в дневнике. Александра страдала от разреженности и сухости воздуха Она была и полпредом, и торгпредом, но торговля ей нравилась больше, чем политика. "Надо прежде всего налечь на торговые дела
<…> — писала Александра в дневнике. Каждая наша торговая сделка лучшее доказательство серьезности наших дружеских намерений в отношении Мексики". Она собиралась покупать хлопок, свинец и кофе в обмен на 25 тысяч т пшеницы.
Из Мехико Александра писала Татьяне Щепкиной-Куперник: "Как мне здесь тоскливо, дорогая Танечка, как немыслимо одиноко. как плохо без всех вас, любимых, дорогих! <…> Нахожу утешение, читая книги по истории человечества. В каждую эпоху люди думали, что их эпоха особенно тяжелая, особенно кровавая и особенно нуждающаяся в переменах. <…> Редкому поколению удавалось прожить без войн или других социальных потрясений и бедствий. <…> Каждое поколение всегда говорило о том, что заработки стали хуже, что жить стало труднее и что человечество еще никогда не знало столько страданий и бедствий. <…> На нашу долю выпало уж очень много, <…> но, когда оглянешься, невольно спрашиваешь себя: когда
Боди все еще не выпускали из СССР, и Коллонтай обратилась к Бухарину, заменившему Зиновьева во главе Коминтерна, и к Елене Стасовой, в тот момент — консультанту Сталина по вопросам Коминтерна. В итоге Боди разрешили вернуться во Францию, что, несомненно, спасло ему жизнь. Ведь шансов уцелеть во время Большого террора 1937–1938 годов у Боди практически не было.
Александра записала в дневнике 1 января 1927 года: "Когда ехала сюда, все во мне протестовало. Будто "выхожу замуж по рассудку". Но так надо было. Уйти из Наркоминдела после Норвегии значило уйти из дипломатии. И получилось бы, что "попробовали поставить женщину на дипломатический пост, побыла три с половиной года и ушла сама — не выдержала". Я должна доказать, что женщина может быть дипломатом не хуже," порой и лучше мужчины. "Пробить путь". Мое назначение на новый пост утверждает нас, женщин, на этой работе, право наше и и этой области труда…"
Сердечные приступы следовали один за другим. Высокогорье Коллонтай было противопоказано. Она написала Литвинову, что по состоянию здоровья оставаться в Мексике больше не может. Ей предложили перебраться в Уругвай, где климат был получше, но и от Европы подальше. Александра попросилась в Европу. Ведь даже закоренелого оппозиционера Шляпникова отправили представителем "Металлоимпорта" в Берлин, а Льва Каменева сослали послом в Рим. Она же, давно уже отошедшая от оппозиции и разделяющая генеральную линию партии, вынуждена помирать в далекой Мексике, климат которой для нее убийственен. Шура писала Шляпникову об успешной сделке со свинцом: "Вы знаете, Александр Гаврилович, что мы приняли заказ "Металлоимпорта" на свинец. Сейчас пишу Вам лично с оказией и улыбаюсь. Если бы в 1911 году, когда мы гуляли с Вами по Аньеру, нам бы сказали, что мы будем переписываться о ценах на свинец и о его качестве, мы сочли бы это бредом. Не правда ли?"
Она сама предложила отозвать ее из Мексики под видом летнего отпуска для лечения, чтобы отзыв посла не был истолкован как перемену политической линии по отношению к Мексике. 16 мая Коллонтай записала в дневнике: "Москва дала согласие на мой отпуск. Значит, конец моей работы в Мексике. Надо бы радоваться, а я почти огорчена: согласие опоздало. Сейчас я уже втянулась в работу и привыкаю к климату и высоте…"
А бедняга Гайкис в 1937 году дослужился до полпреда в Испании, но в том же году был отозван и расстрелян.
Официально Коллонтай 4 июня 1927 года отправили в двухмесячный отпуск для лечения, но было ясно, что в Мехико она больше не вернется. Александра уехала в Баден-Баден лечить нефрит и гипертонию. В Берлине по окончании курса лечения она встретилась наконец с Боди: он приехал на два дня позже, чем она, и поселился, как обычно, в соседней с нею комнате. Любовник Александры уже успел на национальной конференции ФКИ резко выступить против резолюции с осуждением Троцкого и Зиновьева, предложенной послушным просталинским большинством. После встречи с Александрой Боди уехал в Осло, чтобы отправить во Францию жену и дочь.
В сентябре 1927 года у Александры Михайловны появился внук. В честь деда его назвали Владимиром. В Москве она узнала, что ее возвращают полпредом в Осло. Об этом узнал и Боди и попросил жену повременить с отъездом из Норвегии. Ее присутствие давало ему идеальный повод навещать Александру, а к их связи законная супруга относилась вполне толерантно.
Когда объединенный пленум ЦК и ЦКК исключил из ЦК Зиновьева с Троцким, она опубликовала в "Правде" статью, где утверждала: "Прежде всего нужно единство не только в действиях, но даже в мышлении. Масса здоровым инстинктом это стихийно понимает. И потому так возмущает ее оппозиция. <…> Дисциплина — это цемент, скрепляющий людские кирпичи в единое мощное здание коллектива. <…> Масса не верит в оппозицию и не прощает ей иезуитского политиканства с партией. <…>"