Колодец пророков
Шрифт:
– В сущности, – незадолго перед смертью заметил Илларионов-старший, – наше служение государству – всего лишь некий умозрительный якорь, как бы соединяющий с реальностью. Причем куда более сомнительный, нежели, скажем, служение собственной семье.
– И давно ты пришел к такому выводу? – удивился Илларионов-младший.
– Бог дал ощущение смысла жизни так называемым простецам, – продолжил отец. – Видимо, этот смысл до того прост и элементарен, что искушенный ум отказывается в него верить. Отсюда, кстати, и революции.
– Простецы – это, если я не ошибаюсь, какой-то средневековый термин?
– Да, но вечный, – ответил отец.
– А как же тогда геополитика? – спросил Илларионов-младший. – В чьих интересах она осуществляется?
– Простецы
– Возможно, – согласился Илларионов-младший, – но государство – это не игра.
– Есть один интересный добиблейский текст, – сказал отец, – мы расшифровали его в конце сороковых. Удивительно, – добавил, помолчав, – но это произошло в день окончания работ по атомной бомбе. Так вот, бог, которому тогда поклонялись люди, наделял, в отличие от богов последующих, народы не землей, не заповедями, не тучными урожаями или, наоборот, наводнениями и засухами, а государственным устройством. Если люди какого-нибудь народа сильно грешили, он устанавливал у них такое государство, от которого они страдали. Если же народ отличался умеренностью и благочестием, он то получал государство, дарящее ему только радости. Наверное, ты прав – государство это не игра. Государство – приз в игре. Но того бога давно нет…
– Я где-то читал, – вспомнил Илларионов-младший, – что люди, высказывающие сомнение в государстве как единственно возможной форме разумной организации жизни общества, – большие циники и себялюбцы.
– А я где-то читал, – возразил отец, – что люди, абсолютизирующие значение государства в жизни общества – безжалостные маньяки, опасные прежде всего именно для самого государства. Кстати, Хозяин под конец жизни придумал забавный способ их исправления.
– Посредством расстреляния? – предположил Илларионов-младший.
– Нет. Он всерьез предлагал сконструировать специальную портативную типографскую машинку, которая могла бы в домашних условиях печатать деньги. Причем не фальшивые, а настоящие – с государственными номерами, водяными знаками и так далее. Каждая подобная машинка могла бы печатать неограниченное количество купюр, но только какого-то одного достоинства. Одна – рубль, вторая – трешку, третья – червонец. Он собирался награждать такими машинками особо отличившихся перед государством людей. В зависимости от заслуг – номинал купюры. Ну и, естественно, выходящих на пенсию ветеранов госбезопасности.
– Зачем? – не понял Илларионов-младший.
– Видишь ли, – усмехнулся отец, – деньги – любимые игрушки простецов. Привязываясь к деньгам, пусть даже в весьма преклонном возрасте, распределяя их между родственниками, решая сколько надо напечатать, печалясь и досадуя, что вот ему досталась машинка, которая печатает пятерки, а кому-то – червонцы, человек привязывается к жизни. Хозяин рассудил, что служение государству, во всяком случае, в той плоскости, какая отведена нам, сродни пребыванию в аду при жизни. Служение государству можно уподобить служению Каменному гостю, статуе Командора. Стало быть, деньги, – он, естественно, имел в виду наши социалистические, безынфляционные и беспроцентные деньги, – это живая жизнь, свет, отдохновение от страшных трудов. Даря человеку такую машинку, он как бы дарил ему волшебную палочку – самую вожделенную игрушку простецов. Он бы мог сказать: «Я дал этому человеку все, кроме того, что ему не может дать никто». Он всегда опасался людей, равнодушных к деньгам, хотя сам был к ним абсолютно равнодушен.
– Через какой же свет тогда он сам расслаблялся? – поинтересовался Илларионов-младший.
– Не
…Все это были какие-то необязательные мысли и воспоминания, но Илларионов-младший совершенно точно знал, что необязательных мыслей и воспоминаний не бывает. Он находился у себя дома на Сивцевом Вражке – в коридоре, в любимом кирзовом, доставшемся ему от прежних жильцов кресле. И чем дольше Илларионов сидел в этом кресле, скользя взглядом по полутемному коридору, тем очевиднее ему становилось, что, приблизившись к гадалке Руби, он совершил некую ошибку и что у этой ошибки куда более сложная природа (сущность), нежели ему показалось вначале.
Подобные ошибки уместнее было называть другим словом – судьба.
Слово «ошибка» в абсолютном соответствии с тезисом из ставшей хрестоматийной статьи крупнейшего российского гиперромановеда Илларионова «Внутренний мир человека и законы гиперромана» заставило его вспомнить давние курсы повышения квалификации.
Генерал Толстой читал на них специальный курс под названием «Термины реальные и мнимые». Повышающие квалификацию сидели в специальных кабинках (чтобы не видеть друг друга), слушали генерала через наушники, поглядывая на монитор, изображение на котором, по мнению генерала, должно было активизировать работу подсознания. На мониторе в кабинке Илларионова в непонятной последовательности сменяли друг друга разноцветные геометрические фигуры и фотографии обнаженных женщин. Сквозь тонированное стекло до него чуть слышно доносились отдельные слова синхронного перевода на французский и ретороманский языки. Лекцию генерала Толстого, стало быть, слушали не только соотечественники.
По мнению генерала, не ошибался в этой жизни только тот, кто не родился на свет. Он разделял ошибки на: исправимые, трудноисправимые и неисправимые.
Исправимые ошибки – «ошибки X» – как правило совершались непосредственно исполнителем и им же (в основном, ценой чужих жизней) исправлялись.
Трудноисправимые ошибки – «ошибки Y» – имели место, когда в игру вступали внешние – общественно-политические, государственные, криминальные или метеорологические – факторы, скажем, параллельная операция в данном секторе действительности другой спецслужбы, которых исполнитель, естественно, предусмотреть не мог. Возможность исправить ошибку Y на месте составляла арифметическую пропорцию «два против восьми». Точно такой же, только в зеркальном отображении – восемь против двух – была и возможность потерять жизнь. Генерал Толстой советовал исполнителям стремиться к сохранению собственной жизни, немедленно уходить с места события, ибо возможность исправить ошибку Y в дальнейшем – уже не на уровне исполнителя – возрастала и составляла четыре против шести.
И, наконец, последняя – неисправимая ошибка Z – когда на факторы личностный и общественно-политический накладывался фактор судьбы (рока, фатума, предопределения) – наиболее трудно просчитываемый в оперативной и аналитической работе фактор. Ошибка Z выступала в роли той самой последней капли, вызывающей наводнение, камня, порождающего в горах лавину. «Судьба, – помнится, объяснил генерал Толстой, – зачастую вынуждена действовать – реализовываться – через в общем-то лишнее в логической цепи звено – фактор Y – общественно-политическую ситуацию в обществе – потому что иначе кирпичи бы падали с неба как дождь, а в метро люди умирали бы от сердечных приступов на каждой остановке. Подобный – незакамуфлированный – метод сокращения числа людей, равно как и осуществления разных прочих превращений вызвал бы в обществе куда большие сомнения, чем, скажем, их мнимо естественный характер – в результате политических или уголовных репрессий, военных путчей или законных выборов. Таким образом, – делал вывод генерал, – политика – это штрафная площадка судьбы. Оттого в ней так мало логики и так много грязи и крови».