Колодец забытых желаний

Устинова Татьяна Витальевна

У Федора голова шла кругом, и было очень стыдно. Так стыдно, что даже перед глазами потемнело — должно быть, от прилива крови!..

— Что же вы молчите, Федор Алексеевич?

Федор прочистил горло,

— Возможно.

— Я тоже так считаю.

Господи, думал Федор, почему так трудно?! Почему я был уверен, что это так легко — украсть и жить дальше, ни в чем не сомневаясь?! Я украл, и теперь они все это знают и выручают меня изо всех сил, каждый по-своему, а я столько лет их ненавидел и считал, что несу непосильную ношу?!

Оказалось, что

непосильно нести то, что я взвалил на себя сейчас, — распроклятое чувство вины за то, что я сделал! Я обманул их, а они, вместо того чтобы броситься на меня всей сворой, пытаются меня спасти?! И почти незнакомый Олег Петрович, и мать, и Петр Ильич, и даже Виктория!

И тогда кто же я?! Кто?!

— Ну-с, желаю вам хорошего дня, — сказал директор и повернулся на каблуках, чтобы идти. — Там с вами хотели переговорить из милиции, так вы дождитесь их.

— Конечно. Петр Ильич!

— Да?

— А почему вы рассердились, когда Марья Трофимовна позвонила в милицию?

Директор остановился возле высоченной двустворчатой двери с вырезанными царскими вензелями. Остановился, снял очки, покопался пальцем в нагрудном кармане, достал замшевую салфеточку и стал протирать очки.

Федор ждал.

— Видите ли, Федор, я с самого начала не верил в то, что кто-то из наших сотрудников способен на такое. Не верил и не хотел, чтобы в дело вмешивались правоохранительные органы с их… специфическим подходом. Я уверен, что мы сами сможем все уладить, без громкой огласки и лишнего шума. Я дорожу репутацией нашего музея и людей, которые в нем работают. Это очень просто.

— Просто, — согласился Федор Башилов. — Я уйду с работы, Петр Ильич, когда все закончится. Вы меня отпустите?

Директор нацепил очки и посмотрел на него:

— Не без сожаления, Федор Алексеевич. Не без сожаления.

Поклонился коротким поклоном и исчез за высокой дверью с царскими вензелями.

Федор сбежал по лестнице на один пролет и уставился в полукруглое окно, выходившее в музейный садик, который нынче был засыпан снегом.

Лучше бы еще раз избили, подумал он. Ей-богу, лучше.

Ноша на самом деле оказалась непосильной.

В отделе русского искусства царили скорбь и отчаяние. Марья Трофимовна с ним не разговаривала, обе Марии Викторовны судорожно сморкались, а Нелечка все таращила глаза и время от времени качала по адресу Федора головой, и он сбежал от них к соседям, в отдел малых голландцев, но и там не было ничего хорошего. Все разговаривали только о краже и смотрели на Федора не просто так, а с неким смыслом.

Он вышел на улицу — это называлось «в город», хотя музей стоял в центре Москвы, а вовсе не за городом, — и в киоске купил себе сосиску в тесте, вспомнив того, вчерашнего лоточника, накормившего и напоившего его просто так.

Много лет Федор Башилов был уверен, что никто ничего и никогда не делает просто так, а только с умыслом и только в свою пользу! Отец всегда так говорил, а отцу Федор когда-то безоговорочно верил. Ему показалось, что это было давным-давно.

Он сидел на холодном парапете,

отделявшем улицу от проезжей части, жевал сосиску и все время посматривал на часы. Виктория должна приехать в четыре, и он понятия не имел, как дожить до этого времени! Хоть бы скорее, и хоть бы все получилось — чтобы Петр Ильич перестал смотреть на него с таким брезгливым и отчужденным сочувствием! Чтобы Марья Трофимовна перестала потрясать в отчаянии своими сухонькими ручками, чтобы все стало как было, потому что это «бывшее» оказалось самым замечательным в жизни!

А Петр Ильич явно чего-то недоговаривает!..

Ровно в четыре часа, изнемогая от бездействия и тревоги, Федор Башилов в сотый раз выглянул из служебной дверцы в высоченный мраморный вестибюль, откуда вверх поднималась парадная лестница «в экспозицию», а вниз, как ручейки, стекали две лестнички поменьше — «в гардероб». В дни больших выставок или детских каникул здесь было не протолкнуться, очередь стояла через весь вестибюль, и уборщицам приходилось то и дело протирать мрамор, который топтали тысячи ног людей, жаждущих приобщиться к искусству. Милиция ставила турникеты, чтобы хоть как-то привести очередь в порядок, и вообще в музее творилось полное сумасшествие. Федор это самое сумасшествие очень любил.

Сегодня в вестибюле было почти пусто, только какие-то командированные тетушки решали, куда бы им пойти — в античный зал или в русскую иконопись.

— Да у меня уже ноги не ходят! — говорила одна. — Москва эта такая здоровущая!

— Не на морозе же стоять! — возразила другая. — До поезда еще три часа с гаком!

И тут появилась Виктория.

Федор не поверил своим глазам. Нет, он знал, что она должна прийти, но почему-то совсем в это не верил.

Нет, не так.

Он знал и верил — и все равно как будто не ожидал.

Она вошла, улыбнулась охраннику Саше, который уставился на нее во все глаза, и каблучки ее зацокали по мраморному полу. В руке она несла огромную спортивную сумку.

Федору стало трудно дышать.

Как раз перед рамкой она вдруг поскользнулась на мраморе, охнула и чуть не упала. Спортивное чудище вырвалось у нее из рук, обрушилось на пол и поехало под стол, за которым охранники всегда проверяли сумки. Саша кинулся и подхватил ее.

— Девушка, осторожнее!

Тетушки перестали шептаться и тоже уставились на Викторию. Происходящее было значительно интереснее, чем античность, а заодно и русская иконопись!

— Господи, как больно!

— Вы ногу подвернули!

— Да я все время падаю! — Виктория улыбнулась охраннику сказочной улыбкой, и он улыбнулся ей в ответ — растерянной. — Вы не поверите, вот только выйду из дома, обязательно упаду!

— Держитесь за меня. Держитесь, не стесняйтесь! Может, вас отвести в медпункт?..

— Можно мне присесть?

Саша провел прекрасную барышню к креслам, стоявшим вдоль стены, усадил ее и присел рядом на корточки. Она то морщилась, то улыбалась, и видно было, что готова мужественно терпеть боль, лишь бы никого собой не обременять.