Колодезь

Логинов Святослав Владимирович

Не таков, однако, оказался Разин. Атаман прекрасно понимал, что сражаться с многотысячным отрядом, даже если в нём половина больных, дело непростое, решиться на него трудно, а это значит, что прежде князь Семён Иванович будет казаков увешивать, чтобы с войском не биться и сдаться по добру.

Тут-то и была извлечена на свет старая царская грамота, обещавшая казакам прощение, ежели они от воровства престанут и добром пойдут восвояси. Теперь уже Разин не величал грамоту подложной, а изъявлял намерение вины принесть.

Что было потом — достойно удивления. Поверил князь ложному целованию, словно и не вешал Стенька его посланцев за рёбра, не сажал в воду, будто

не предал тем же манером персидских воевод. Сказано: «Единожны солжёшь — кто тебе поверит?» — а вот, надо же, верят завзятому лжецу раз за разом. Привыкли люди верить обманщику, когда клянётся он на Библии или Коране, призывает каабу или целует крест. Хорошо от того обманщику живётся.

— Сдурел князь! — вслух удивлялся кузнец Онфирий, слушая милостивые слова и речи о прощении. — Бить нас надо смертным боем, а он икону подносит…

— Кого господь хочет погубить, сперва разума лишает, — вторил Иванище.

— Эх вы, недотёпы! — Есаул Чернояров, бывший старшим на струге, повернулся к разговору. — Подумайте сами, ну, побьют они нас, так ведь всё добро, что на стругах собрано, — потонет. А тут несметные богатства собраны. И ещё подумайте: нас четыре тыщи, но половина народа — полоняники, перед государем ни в чем не виноватые. Их тоже ружьем бить? Вот и мирится князь, не хочет свары.

Есаул помолчал немного и добавил — Свара, братцы, опосля будет. Вот пригребём в Астрахань, там и качнут отделять овец от козлищ. Тут уж смекайте, куда ветер повернёт. Когда воевода прикажет государеву казну вернуть, это ещё не беда. Когда велит твои, Семён, большие пушки на ружейный двор сдать, это полбеды. Все одно с этими медными дурами ни в станицах делать нечего, ни в Сибири. А вот ежели малые пушечки со стругов снимать прикажут, тогда жди настоящей беды. Это значит — не простил нас царь и смертью казнить хочет.

— А-га — протянул Семён — А о какой это Сибири тебе обмолвилось, дядька Ваня?

— Так о той самой. Ты раскинь умишком-то — куда нас девать? Ни в пяло, ни в мяло, ни в добрые люди. Мы теперя живой соблазн. Таких, как мы, со времен Грозного царя, с самого Ермака Тимофеича, посылали новые земли воевать. В Сибири и сейчас наши люди есть. Ерофейка Хабаров, может, слыхали? Он тоже прежде по Волге за зипунами плавал, а потом со всем отрядом в Сибирскую украину ушёл. Теперь не по Волге, а по реке Амуру плавает. Братскую землю повоевал. Сам себе большой, сам маленький. И царь его простил давно. А народу у него, не то что у нас, всего человек с двести. Вот пошлют нас к нему, и будут на Руси не только донские, терские и яицкие казаки, но и амурские. А за Амуром-рекой, говорят, царство Опоньское, где православному народу воля дана. Там до сего дня пресвитер Иоанн царствует.

— Брешут, — сказал Семён — Пресвитер Иоанн в Абиссинии царствовал, только он помер давно, уж тому тыща лет. У меня подельщик оттуда родом был, так он рассказывал. А за Амур-рекой китайский богдыхан правит. И вера у него не православная, а поганая. Тамошние купцы до самой Аравии на джонках плавают и всему бусурманскому миру отлично известны. Про царство Опоньское я тоже слышал, будто оно ещё дальше, за морем, но как там люди живут, не скажу — всякое болтают.

— А что, — подал голос Онфирий, — в царство Опоньское мне не больно верится, а вот от Сибири я не отказчик, ежели туда не в кандалах, а в казацком звании. Здесь, как ни верти, — всё одно жизни не будет.

Семён вздохнул согласно. Теперь, когда они возвращались к родному берегу, он всё чаще думал, как быть дальше. Не выйдет прощения от государя — в Яицкий городок не покажешься, да и с прощением

ничего хорошего там не ожидается. Значит, Анюту с детишками придётся выписывать и с чужими людьми перевозить на новое место. А где это место найти? Государевых сёл на Руси, почитай, совсем не осталось, мещанином осесть — тоже не просто. Разве что на север уходить, туда сейчас много народу потянулось, от житейского неустройства и церковного гонения, что дошло наконец и до чёрного мужика Даже с Волги бегут к Студёному морю, ловить на Мурмане рыбу палтус. В Вятские земли поспешают, под Вологдой спасаются, как-то там дед Богдан жив?…

* * *

Волжскими протоками пленные струги поднялись к островам, где на луговой стороне стал царёв город Астрахань. Смотреть вернувшихся казаков высыпала тьма народа. Раскаты были усажены людьми, словно колокольня галками. Со звоницы ударили в колокола, не то в честь князя Семёна, не то перепугавшись казацкого воинства. Под испуганно-праздничный трезвон ступили прощёные разбойники на родимую землю.

Разину даже вины выговаривать не стали, словно не пойманного вора привезли, а с почётом встретили знатного боярина. Разинским людям также дали полную свободу ходить по городу, рассказывать о своих подвигах и продавать нажитое неправедными трудами. Кое с чем, правда, пришлось расстаться. Вернули аргамаков, посланных шахом в подарок царю и перехваченных на море в самый последний день. Отпустили купчину Магомета Кулибека, что вёз тех коней и вместе с конями попал в плен. Однако и тут Разин извернулся, представив дело так, что чёрный люд верил, будто не князь забирает у татей грабёжное, а Степан Тимофеич жалует князя от своих богатств. Даже пленного княжича Шабына Разин не просто передал Львову, а подарил, приведя на цепочке, словно дворовую собачонку.

Все прочие богатства казаки держали крепко и расставаться с ними не собирались. Сам Разин ежеутренне выходил в город, гулял по майдану, швыряя в толпу золотые кругляши из тугой мошны. По этому прводу давка вокруг атамана была и сущее смертоубийство. Задолго до атаманского выхода городская голытьба начинала табуниться у крыльца. Кое-кто из казаков качал головой при виде такой щедрости, но ближние люди объясняли вполголоса, что ежели не привадить рыбку, то и лова не видать. Не глупое фордыбаченье тут причиной, а тонкий расчёт.

Вскоре народ убедился: когда надо, Разин умеет беречь свой карман так, что и не снилось другим.

На третий или четвёртый день странного плена Разин вывел на базар привезённых персидских пленников и выставил их на прямую продажу. Такого прежде не бывало, чтобы в русском городе и вдруг невольничий рынок. Сбежалась тьма народу, полюбоваться, как будут торговать персами. Пленники, среди которых не было ни одного чёрного мужика, а всё богатые купцы, паши и беки, стояли связанные на всеобщее позорище и ждали покупателя. Немногие персидские купцы, гостевавшие в Астрахани, поняли в тот день, каково приходится русским гостям на восточных торжищах.

Однако время шло, толпа веселилась, а аманатов никто не выкупал. Разин дважды отправлял посыльных к персидским гостям с просьбой прийти на торг, но те отказались за недосугом. Потом прошёл слух, будто Кулибек пошёл к градскому голове и просил, чтобы тот прекратил непотребство. Разин ждал, изливаясь яростью. Терпения у атамана всегда было немного, и на этот раз его тоже хватило ненадолго.

— Слушай меня, шайтанское отродье! — крикнул он по-персидски, обращаясь к пленникам. — Кого из вас к вечеру не выкупят, того я своими руками вот на этих воротах повешу. Надоело мне с вами возжаться!