Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков
Шрифт:
«14 сентября 1884 года. Добрейший Николай Иванович! Простите, что не писал к Вам так долго. Это простит мне разве только такое неисчерпаемое великодушие, как Ваше. Не потому я не писал к Вам, что плоха стала память, а потому, что в последнее время большею частью находился в самом грустном настроении. С весны 1883 года почти до конца этого года я был болен и чуть не отправился туда, откуда более не возвращаются, а с начала этого года невольным образом затеялась у меня борьба с многолетним злом, посеянным между моими ближайшими родными… Здесь лет десять находились в ссоре двое моих двоюродных братьев из-за должности волостного управителя,
16
«С кем из мужей древности сравнить почившего в славе Михаила Никифоровича Каткова? Лишь с витязями святорусскими, побивающими поганых татар. Ибо перо его, подобно копью святого Георгия, всегда было победоносно направлено против гидры мятежа, неверия и нигилизма. Где бы ни поднимала голову сия гидра: в лондонском ли «колокольном» тумане, в так званном «новом» ли суде, где оправдывают стреляющих в полицмейстеров стриженных «девиц», в варшавских ли «освободительных» притонах, на улицах ли «белокаменной» матушки — Москвы, где молодцы-патриоты дали славный урок «невинным» университетским башибузукам, в недавних ли орехово-зуевских стачечных безобразиях или во всемирной жидовско-масонской «Интернацноналке», откуда направляются все эти подтачивающие крепость России действия, повсюду вставал на ее пути «Илья Муромец» нашей здоровой публицистики, и перед его разящим словом в страхе отступали враги…»
Господин Сейдалин, читавший вслух, оторвался от газеты, вопросительно посмотрел на хозяина дома:
— Кто же теперь «Московские ведомости» будет редактировать?
Алтынсарин молчал, думая о чем-то своем.
— Смотри: весь правительствующий Сенат, Победоносцев и министры выражают соболезнования. Это писателю-то. Венки от царской семьи. Ну да, он же учитель государя… А вот еще: «Русские патриоты не позволят низкопоклонствующим перед Европой, родства не помнящим Иванам да всяким инородцам затушить святое пламя любви к русскому монарху. Пусть помнят господа инородцы свое место…»
Сейдалин придвинулся, заговорил по-казахски:
— Ай, Ермолаев что кричит. Собираться всем русским и с крестом идти, татар да киргизов из города вышибать. Как раз «Московские ведомости» он читает и приказчиков своих заставляет. Скажу тебе, Ибрай, не знаю как себя теперь вести. Наше казахское дело отдельно получается…
Сейдалин вдруг резко отодвинулся от Алтынсарина, оба посмотрели на незакрытую дверь. Там стоял лесничий Петров. Хозяин дома сильно побледнел.
— Тебе нехорошо, Ибрай?!
Сейдалин поддержал его за руку. Петров растерянно топтался на месте, думая, что пришел невовремя.
— Ничего, садитесь,
Однако разговор не клеился. Как видно, Алтын-сарину было вовсе худо.
— Может быть, Константина Дмитриевича позвать? — спросил Сейдалин. — А Караулову я доложу, чтобы в губернию написал. Больной ты, не можешь ехать.
Алтынсарин отрицательно покачал головой. Посидев недолго, гости удалились.
Будто ударило по лицу, когда Сейдалин отпрянул от него. Перед тем тот придвинулся и заговорил вдруг по-казахски, притушенным голосом. Потом вошел Петров, старый его знакомый. Оттого и замолчали они, словно застигнутые воры.
Что же произошло? Он почему-то в глаза не мог смотреть лесничему. «Наше казахское дело отдельно получается», — сказал Сейдалин. На столе осталась лежать газета.
Впервые в жизни некая раздвоенность проникла во все его существо. Откуда же появилась она? Он взял со стола оставленную помощником начальника уезда газету, начал читать. Какие-то токи ненависти исходили оттуда, все больше расширяя наметившуюся трещину…
Ночью вдруг пришел Человек с саблей, не являвшийся уже много лет. Но теперь тот виделся ясно и стоял в двух шагах с ожиданием в глазах…
Едва дождавшись утра, встал и пошел он по Деминскому поселку. Полторы версты вдоль реки тянулись избы с резными наличниками на окнах. Подросток со светло-русыми волосами, как у матери, и матовосмуглым лицом от Нурлана, пошел к реке с ведрами. С подворья раздался женский голос:
— Булат… Телушку-то у речки отвяжи-и. Чай, запуталась!
— Жаксы… отвя-ажу!
Их все больше будет становиться, таких людей — с каждый годом, десятилетием. Что ждет их в будущем? Неужели у каждого пройдет через душу эта трещина?..
Может быть, и дуб у лукоморья был лишь миражем, явившимся в голой, бесприютной степи?..
В очередной раз разболелся он. Однако опять сменился губернатор, и надо было ехать.
Что-то произошло с ним. Остановившись на день в Орске, он кричал на директора казахской учительской школы Бессонова:
— Извольте объяснить, милостивый государь, кто позволил вам запрещать студентам уходить на молитву? Что же вы хотите, чтобы вовсе забыли дети киргизскую жизнь?
Директор смотрел на него изумленным, непонимающим взглядом. Во рту было горько, а рука все сжимала оставленную Сейдалиным в доме у него газету.
Сменивший генерал-майора Проценко новый тургайский военный губернатор генерал-майор Барабаш, покряхтывая, заглядывал ему в глаза:
— Та нехай им бис… Не нужно мне ничего от вас, Иван Алексеевич. Да вот не хотят, чтобы опять вы при выборах там были, в том Кустанае.
Плотный, приземистый, с длинными усами на благодушном лице, губернатор проводил его до двери:
— Пренебрегите тем делом, отдохните в городе, погуляйте. В Дворянском собрании театр как раз сейчас хороший.
Он ни к кому в этот раз не пошел, а все ходил по городу, не замечая домов и людей. Шум экипажей, отдельные обрывки разговоров доносились до его сознания. Было одиноко и пусто.
— Иван Алексеевич!..
Во второй раз позвали его из окна дома, и он поднял голову. Это была типография. Печатник, что делал когда-то его хрестоматию, звал зайти.
Все так же громыхала внизу машина. Он поднялся по деревянным ступеням. Знакомый печатник и еще двое молодых людей были в комнате. За столом Ефимовский-Мировицкий, бывший также шефом-редактором «Оренбургского листка», быстро читал гранки, участвуя одновременно в общем разговоре. Чуть в стороне сидел бородатый мужик в картузе и больших смазных сапогах. Что-то знакомое показалось в светлых серых глазах.