Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков
Шрифт:
Потом Генерал отошел от него и подошла маленькая Дынькова.
— Тасинька спит. Она не пришла на елку.
Девочка смотрела на него серьезно, ожидая ответа. И он гладил ее по туго заплетенным косичкам.
Продолжала играть музыка, хлопали хлопушки. Дети обсыпали друг друга цветными бумажками. Девочка сидела с ним рядом, чтобы он не был один. Она так и сказала ему:
— Ты не бойся тут. Я буду сидеть с тобой.
Пришел закутанный в вату человек, в ватной шапке и с ватными усами.
— Дед Мороз… дед Мороз… — закричали, запрыгали все.
У закутанного в вату человека, который старался
— Тасинькина сестричка! — сказала она.
Дочка Дынькова пересчитала пряники и орехи, выложила часть из мешочка, протянула ему:
— Возьми, покушай.
Все вокруг рассматривали подарки, переговаривались, ели пряники.
— Ибрагим Алтынсарин!
Дед Мороз протягивал ему перевязанный красной ленточкой пакет. Он подошел, взял и сел на место. Сердце забилось у него, когда развязывал он ленточку. Такой красивой книги он никогда не видел. «Басни Крылова» — значилось синими буквами на золотом переплете, на каждой странице были цветные картинки. Некоторые из этих басен он знал наизусть. Ему всегда хотелось иметь свою книгу, большую, красивую, только ему принадлежащую.
Бахтияров получил роман про рыцаря Айвенго, Кулубеков — про путешествия, другие тоже перелистывали свои книги, рассматривали картинки, девочки примеряли ленты…
Снег шуршал за войлочной стеной. Он лежал с открытыми глазами и думал, как спят сейчас в своем зимовье дед Балгожа, мать, родичи, как спит Нурумбай, его мать. Спят лошади, овцы в кошарах. И приходил опять к нему Человек с саблей, пристально смотрел сквозь украшенную свечками елку. Все это пропадало, и оставалась ночь с красными полосами по черному небу, когда нельзя кричать. Дядька Жетыбай гладил ему плечи.
— Успокойся, бала, он не придет.
Книга лежала тут же, на сундучке. Он ухватился за нее, прижал к щеке.
5
Всю зиму ходил он вместе с Бахтияровым и Кулубековым в дом с белыми колоннами, который стоял на главной улице. Это было Дворянское собрание, где устраивались танцевальные вечера и представления. Взрослые дамы, учителя, офицеры играли пьесы, и он с замиранием сердца смотрел, как они надевали парики, становились королями, генералами или просто чиновниками, как в пьесе господина Гоголя. Бахтияров и Кулубеков были здесь свои. Вместе с кадетами они бегали за сценой, подавали вещи, суфлировали, иногда даже говорили что-нибудь на сцене. Он же сидел тихо сзади в своей шапке, но ему здесь очень нравилось. Строгий старый солдат с крестами и медалями, стоящий у входа, пропускал его, как артиста. Пьесы эти показывали за деньги, которые раздавали потом бедным людям и погорельцам.
Однако больше всего ему нравилось бывать у топографов. К ним он ходил теперь чаще, чем к учителю Алатырцеву. Как-то осенью его с Бахтияровым послали в корпус, чтобы помочь определить русские написания урочищ и других пунктов на карте. Они остались у топографов на весь день. Там был знакомый
— Не соглашаются в столице с нашими расчетами, — удивлялся за обедом Дальцев. — Два года уже.
— Все не так просто, поручик. Уж коли нанесено на карту, то какие тут могут быть допустимы изменения! — говорил приехавший из Петербурга офицер.
Разговор шел о городе Орске, который значился на картах на три версты западнее того места, где стоял. Топографы уточнили его местонахождение, но трогать что-нибудь на карте можно было только с высочайшего разрешения.
— А как обходятся астрономы? Комета, говорят, новая появилась, не учтенная в сенатских списках! — смеялись офицеры.
Эти крепкие, загорелые люди жили как-то по-особому слаженно. И начальство у них было хорошее — умный и добрый полковник Бларамберг, которого все любили в Оренбурге. Каждый из них уходил с тремя-четырьмя казаками на все лето за тысячи верст в степь. К зиме топографы возвращались и составляли донесения. Он знал, чем они занимаются, — в школе учили землемерному делу и съемке местности.
— Не хотите к нам в корпус, господа киргизские лицеисты? — предложил им капитан Яковлев, старший из топографов. — Вы уж, вижу, навострились у нас. Что же, подучим, а там и училище особое есть. Будете в Хиву, в Коканд ходить, съемки делать…
Бахтияров сразу загорелся, принялся расспрашивать, горячо обсуждать, как станет топографом, будет путешествовать по разным неизведанным местам. Лишь вчера он говорил, что хочет быть артистом. Офицеры слушали, посмеивались.
— А вы что же, господин Алтынсарин?
Яковлев смотрел на него, прищурившись, поглаживая чисто выбритый подбородок. Все топографы — даже старшие офицеры — брили лицо и не отпускали бакенбардов, только оставляли усы. Чем-то похож был капитан Яковлев на господина Дынькова, хоть по виду казался совсем другим — строгим, подтянутым, несмотря на возраст. Рассказывали, что Яковлев делал съемки у туркмен, в Самарканде и даже в Бухаре, когда ездил туда с посольством.
— Нет, не хочу топографом!
Глядя прямо в глаза Яковлеву, он помотал головой.
— Та-ак-с… По статской службе оно верней, конечно. Чины и все прочее.
Идя домой, он все думал, почему так ответил топографам. Ему представлялось до сих пор, кем же станет он после школы. И всю жизнь потом что будет делать.
Сразу же появился Варфоломей Воскобойников, который сказал о своей науке:
— Предмет сей, господа киргизские воспитанники, наиважнейший в истории человека от Ромула и Рэма до наших дней. И не прервется он до самого дня страшного суда, когда будет наложена окончательная резолюция. Вышеупомянутый предмет есть делопроизводство, сиречь составление деловых бумаг, входящих и исходящих, а также производство следствия с должным по сему поводу протоколированием. Ибо все исчезает, превращается в труху, меняются поколения, толпами появляются и исчезают с лика земли народы, а древо сие остается незыблемо и плодоносит всеблаго и неутомимо. Счастлив избранник, вкушающий хлеб от него, поскольку не зависит от урожаев и землетрясений, а лишь от милости начальства…