Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков
Шрифт:
Генерал оказался в правлении и нужно было предварительно доложить о приезде акына, но Марабай вдруг зашел вперед него и быстро подошел к самому столу Василия Васильевича. Вглядевшись пристально в него, даже наклонившись для этого чуть вперед, Марабай удовлетворенно кивнул:
— Хороший Генерал!..
Василий Васильевич и не улыбнулся даже.
— Это я тебя позвал сюда, Марабай.
То, что Генерал говорит по-казахски, нисколько не удивило акына. Марабай отвечал на все вопросы и обещал, когда нужно, спеть известные ему песни. Нисколько не церемонясь, выбирал он
48
3апеченные в масле шарики из теста.
В кабинет вошел с бумагами советник правления от штаба корпуса капитан Андриевский, удивленно посмотрел на расположившегося как дома молодого киргиза. И тут опять Марабай, бросив есть, наклонился вперед, не отводя взгляда от вошедшего. Какое-то напряжение было в его лице, даже пот проступил на лбу. Лишь мгновение продолжалось это. Повернувшись уже к Генералу, Марабай сказал:
— Это хороший человек.
— Наш гость из степи, Иван Матвеевич, — пояснил Генерал. — Аттестует вас в положительном смысле.
— Я немного понимаю киргизов, — сказал капитан.
Уходя, Андриевский еще раз обернулся к акыну, но тот уже не обращал ни на что внимания.
Когда вышли от Генерала, Марабай, не слушая его, пошел по коридору, заходя во все двери правления. На него смотрели с недоумением, а он оглядывал шкафы, столы, людей. Иногда даже подходил и трогал что-нибудь руками.
Варфоломей Егорович Воскобойников сразу оживился, когда вошел к нему акын, но ничего не говорил.
— Кто это, Ибрагим? — наконец обратился к нему делопроизводитель.
— Певец из степи, что Василий Васильевич приглашал.
Марабай между тем с интересом вертел в руках бронзового льва из письменного прибора. Варфоломей Егорович все наблюдал за ним.
— Пальцы-то у него. Сразу понятно — музыкант.
Марабай и на делопроизводителя взглянул было внимательно и тут же улыбнулся. Варфоломей Егорович тоже почему-то не пустился в свой язвительный тон. Непонятное происходило между Марабаем и другими людьми.
Больше другого беспокоился он за эту встречу. Но Марабай, как увидел Николая Ивановича, так будто все сразу узнал про него. Переведя взгляд с благодушного лица хозяина на висящую в углу икону, он спросил:
— Это русский бог?
Глаза на иконе и вправду были совсем русские. Николай Иванович, ни слова не говоря, притянул Марабая к себе.
Как в своей, стал ходить тот в комнате, разглядывая на шкафах и стульях казахские седла, уздечки, праздничные саукеле [49] . Потом пошел в спальную, осмотрел другие комнаты.
И на Екатерину Степановну Марабай смотрел, словно она ему аульная тетушка, даже послал ее заваривать для себя чай.
— Говорит, чтобы ты чай ему заварила! — перевел
49
Девичий головной убор.
Екатерина Степановна улыбнулась и даже чуть покраснела. Никогда он ее такой не видел. Принеся чай в кабинет, чего не позволяла Николаю Ивановичу, она осталась и слушала непонятный разговор, не сводя с Марабая глаз.
У него забилось сердце. За окном послышались детские голоса, застучали в уличную дверь. Екатерина Степановна поспешила туда. В гостиной разговаривали. Марабай вдруг начал прислушиваться. Екатерина Степановна позвала их к обеду.
— Иван Алексевич! — побежала к нему Машенька. — Иван Алексевич, а дед Мороз тоже пришел?
Неожиданно Марабай повернулся к нему. Что-то было во взгляде однолетки-акына, от чего даже сделалось жарко. Неужто тот может все угадывать о человеке? Говорят, среди казахов есть такие люди. Дарья Михайловна смотрела, как обычно, ясно и ласково.
— В то Рождество придет дед Мороз, как станет Машеньке четыре года, — сказала она девочке, по-своему растягивая слова.
Марабай беспокойно слушал ее. Всякий раз, как она говорила, акын удивленно вытягивал шею.
Нисколько не потерялся Марабай за городским столом. Даже вилку держал, выгнув тонкую руку. Как бы от природы получалось это у него.
— Ибрагим, голубчик, — обратилась к нему Екатерина Степановна с видимым смущением. — Ты уж в нашем доме, так мы и знаем, что ты ешь. Будет ли твой товарищ кушать свиную котлету? Как бы не вышло неприятности для него.
— Что говорит апай? — спросил Марабай.
— Орысы едят свинью, — объяснил он.
— Скажи: казахи тоже едят. Когда на охоте убивают.
Уже вечером ушли они от Ильминских. Марабай вдруг остановился и произнес по-русски, совсем так, как она говорила:
— Дед Ма-ароз… Ма-ашенька…
Он, как пойманный на месте, смущенно опустил голову. Акын засмеялся и дернул его за рукав:
— Э-э, курдас, куда еще ты тут ходишь?
Марабай словно угадывал его мысли. Для чего-то ему было необходимо показать акыну всех людей, с которыми знается в городе.
У учителя Алатырцева, как всегда в субботний вечер, сидели гости: Дальцев, доктор Майдель, Андриевский, еще офицеры. Марабай из сеней быстро прошел вперед и принялся переводить взгляд с одного лица на другое. Осмотрев всех, он потянулся к висевшей на стене гитаре. Все замолчали, не понимая, откуда взялся неизвестный киргиз.
— Мой родственник, господа, — сказал он. — Музыкант, что Василий Васильевич позвал из степи.
Учитель Алатырцев пожал ему руку.
— Все еще, Алтынсарин, стоите за натуральность отношений?
Опять все заговорили, лишь временами поглядывая на Марабая, который возился со снятой со стены гитарой. Прежде всего акын недоуменно повертел повязанный на нее бант, развязал и бросил в сторону. Потом, мягко проведя три-четыре раза пальцами по струнам, прислушался и толкнул гитару в руки капитану Андриевскому: