Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков

Симашко Морис Давидович

Екатерине Степановне мое нижайшее почтение и поклон. Товарищам моим не кланяйтесь, они не люди, а скоты. Это им передайте…»

Что же, могли бы Миргалей Бахтияров или Кулубеков написать ему хоть короткое письмо. Он представил, как обиженно хлопает Бахтияров своими красивыми глазами, услышав это мнение от Николая Ивановича, и улыбнулся.

Ночью ему снилось лукоморье и огромный зеленый дуб с цепью, перекинутой с одной ветки на другую. Он и не знал, что это такое — лукоморье, и только много чистой светлой воды было кругом…

2

Люди

стояли кучкой напротив дома: перевязанные платками бабы из поселка и отдельно офицерские жены. Жена прапорщика Горбунова стояла несколько в стороне. Проходящие мимо солдаты и обыватели останавливались, смотрели с удивлением в окна. Там, как в церкви, горели свечи и видна была елка, увешанная всякими игрушками. Слышалась гармонь и детское пение: «Станьте, детки, станьте в круг».

Мужик в сурчиной шапке и чистом праздничном полушубке задержался, покрутил головой:

— Чтой-то киргиз напридумал!

— Загодя ходил: у кого, мол, дети есть, на елку звал, — объясняла словоохотливая баба.

— Какое же у кыргызов рождество? Татарская у них вера.

— Не рождество, а так, мол, для детишек забава…

— Гляди, и елку вроде раздобыл!

— Так то арча, на взгорье за Алаколем ее целый лес…

На крытое железом крыльцо вышел хозяин дома без шапки, в мундирном пальто с отворотами:

— Заходите в дом, господа, чьи тут дети. Милости просим!..

Жена лекаря Кульчевского неуверенно шагнула к крыльцу.

— Идите, идите, Ксения Сергеевна. — Алтынсарин подал ей руку, повернулся к жене прапорщика. — И вы, Евдокия Матвеевна, прошу покорно…

Обе вошли в дом. Лишь третья — жена квартирмейстера Краманенкова — осталась стоять на крыльце.

— Прошу и вас, что же вы!

Алтынсарин, отступив в сторону, звал в дом толпившихся баб. Те, чьи дети были внутри, стали робко входить на крыльцо. За ними потянулись и другие. Некоторые смотрели в окна, прижавшись лицами к оттаявшему стеклу.

В большой, занимающей половину дома комнате было тепло. С подоконников бежала стаявшая со стекол вода. Укрепленная в кресте елка стояла как раз посредине, упираясь золоченой звездой в беленый потолок. На стуле у стены сидел приказчик Кухнер, из бывших кантонистов, выполняющий в укреплении также роль парикмахера, и играл на саратовской гармонии. Человек пятнадцать детей разного возраста, взявшись за руки, ходили вокруг елки.

— Меня, дети, называйте Иван Алексеевич, — объявил Алтынсарин. — Теперь станем учиться танцевать!

Сбросив пальто, он принялся расставлять пары. Девочек было четыре. В первой паре он поставил двенадцатилетнего сына Краманенкова в гимназической куртке и дочку сотника Чернова — совсем уже барышню. За ними встал мальчик из поселка в армячке и больших, не по росту, сапогах. В паре с ним была бойкая девочка в цветастых шароварчиках и со множеством косичек на голове — дочка лавочника Файзуллы. Черкеша — сына Мамажана он поставил с другой девочкой из поселка, в валенках и сарафане, надетом

прямо поверх теплой, как видно, материнской, кофты. Остальные разобрались сами и стояли в ожидании, глядя на него с открытыми ртами. Кухнер заиграл кадриль. Алтынсарин вдруг повернулся к жене лекаря Кульчевского:

— Вы бы руководили мной, Ксения Сергеевна. Я ведь не совсем ловок в танцах.

Кульчевская — средних лет высокая, строгая дама — опустила глаза, потом вдруг решительно сняла шубку, бросила на стол у стены. И сразу помолодела, сделалась стройной, на щеках взялся румянец. Протянув руку хозяину дома, она уверенно повела его в ритурнели. Потом деловито показывала детям, как надлежит ставить ногу, на каком счете возвращаться. Все, как могли, повторяли за ней. Скоро сделалось шумно и весело.

Потом устроили игру для маленьких. Те бегали и ловили друг друга. Взявшись за бока, ходили под музыку цепочкой. Раздавался сигнал, и все поспешно бросались к своим стульям. Оставшийся без места должен был ловить других с завязанными глазами.

Вовсе уж все освоились, когда началась борьба. Хозяин дома показывал, как борются киргизы, берясь за пояса. Сильнее оказался самый невидный из киргизских мальчиков — Кабыл. На голову ниже других, он ловко валил на пол рослого, здорового Черкеша и поселкового Егорку в больших сапогах. Лишь с сыном Краманенкова никак не мог он управиться. Тот сам знал какой-то гимнастический секрет и никак не уступал. С улицы напирали зрители. Задержавшийся накануне возле дома мужик в полушубке притоптывал в дверях:

— Так, под стегно его теперь бери… Ну, и ты, слышь, не поддавайся, коленом делай упор!

Но сын Краманенкова, серьезный лобастый мальчик, почему-то опустил руки и отошел в сторону. Все притихли. Сам Краманенков стоял на пороге, глядя каким-то темным, болезненным взглядом на происходящее. Жена его, развеселившаяся со всеми, как-то потухла, торопливо стала доставать с вешалки гимназическое пальтишко с башлыком.

— Изволите рождеству радоваться? — мягко, как всегда, заговорил интендантский офицер. Рот у него дергался. Быстро взглянул он на елку, на Кухнера, задержался на придвинутой к стене учебной доске. Там мелом были размечены линии и написано разбитое на слоги слово «адам». Краманенков поднял брови. — Это кто же, позвольте вас спросить? Прародитель?

— У киргизов, Виталий Никифорович, таким образом значается слово «человек», — сказал ему Алтынсарин.

— Так-с… Весьма, весьма любопытно!

Краманенков повернулся и пошел. Жена взяла уже одетого мальчика за руку и пошла следом. В дверях мальчик виновато оглянулся.

— Ты еще приходи, Алексей! — сказал ему Алтынсарин.

Праздник продолжался. Хозяин дома ушел, а вместо него пришел Дед Мороз с мешком. Каждого он вызывал громким голосом и давал из мешка кулек с подарком. Маленькие грызли орехи и курагу, играли бумажными мячиками на резинке, дули в глиняные свистульки. Старшим вдобавок дали книжки с картинками.