Колокола (сборник)
Шрифт:
— Ясно, конечно... Но она математик. А математика — ведь это наука точная...
— Темный ты, как я погляжу, человек. Математика — наука несовершенная, поскольку многое из наработанного еще не доведено до такого предела, чтобы стало возможным все это применить к реальным объектам... Не все на свете может быть описано математически, не став предельно обеднено.
— Так, так, так... — ответила Юлька. — А я, понимаешь, чистейший гуманитарий... Между прочим, ты не читал в детстве такую сказку про человечков, сделанных из петрушки,
— Не помню. Кажется, не читал... Ты вот что, насколько я понял, имеешь в виду: историю, рассказанную де Крюи об операциях по рассечению лобных долей. Верно? После такой операции люди продолжают выполнять все функции человека, но как бы начисто лишаются индивидуальных свойств.
— Ничего подобного. Я имею в виду человека кибернетического... Людей-машин, понимаешь? Людей, которых не родили, а изобрели и пустили в жизнь. Они из колесиков и металла, без живых сердец, без отклика на чужие радости и страдания, без собственных мыслей. Повторяют чужие слова, как пленка магнитофона...
— Видишь ли... стереотипность мнений, ну, например, у художника, бывает, по-моему, на все, что живо не касается его самого... Или, скажем, ученый, он может мыслить стандартно решительно обо всем, что не касается его области, но быть глубоко индивидуальным в единственной области, которой отдал жизнь... Самостоятельность мышления — тоже понятие растяжимое.
И вдруг глаза у мальчика округлились. Мыслитель замер. Он глядел на противоположный берег.
...На том берегу в зеленом, выгоревшем от солнца купальнике стояла Жук Груня. Она, видимо, только что выкупалась и старательно отжимала косу. Повернула лицо к реке и застыла с поднятыми руками. Глянула в сторону леса, задумалась. Леса уже легонько коснулась, осень, средь листьев зеленых проглядывали багряные, желтоватые... Полыхала издали ярко-красным рябина. И Груня забыла, что надо опустить руки: стояла босая, в мокром зеленом купальнике, словно цветок на стебле, красивая до того, что невозможно было от нее оторвать глаз.
Подхватила платье, ушла за дерево, переоделась. Вышла босая, неторопливо пошла вдоль берега.
Теперь она стала похожа на обыкновенную девушку, только очень красивую, которая шла, низко-низко опустив голову, и размахивала сандалиями.
— До чего хороша! — ошалело выдохнул умный мальчик.
— Да... Действительно. Девушка, — высокомерно ответила Юлька. — Между прочим, намного меня моложе... Хорошенькая... Но в ней чего-то недостает... Она похожа на ветку дерева или цветок.
— Много ты понимаешь!
Сделалось тихо. И вдруг Юлька, вздохнув, сказала решительно:
— Я хочу у тебя спросить... Ответь по-товарищески. Только правду!.. А я какая?
— Ты? Ничего себе. Симпатичная.
— Скажи, пожалуйста... только правду!.. А если б ты встретил меня на улице, ты бы за мной побежал к автобусу?
— Возможно... Это зависит от настроения.
Помолчали.
—
— Что ж!.. А я, например, сегодня даже не пообедал.
— Идем! Мы очень близко от нашего дома. Ну? Не валяй дурака! Идем! — И подумав: — Ладно, я, может быть, тебе подарю перевод Рильке.
— ...Ну, а что ты скажешь им про меня?
— Кому?
— А твоим?
— А что, ты считаешь, я им должна сказать?.. Я скажу, что ты... А как, между прочим, тебя зовут?
— Толя... А тебя?
— Юлька... Так вот, я скажу, что у тебя от купанья сильно озябли ноги. И что ты пришел потому, что тебе захотелось чаю.
Когда они поднялись от реки, в глаза ударило вечернее солнце, но дальше стоял темный лес, видно было реку со стелющимся над нею редким туманом. Далеко за полем уже мелькали зажегшиеся огни.
Они шли по корням и упругим тропинкам. Юлька, шагавшая впереди, наклонялась от веток. Потом сбежала в разлужье и остановилась на границе тени в блеске низкого солнца. Небо все еще было светлое, как чай с молоком.
Они шли и размахивали руками. Он отпустил ее руку. Рука у Юльки осиротела.
— Вот наша калитка. Третья от дороги.
В саду на скамейке сидела мама и щурясь смотрела на клумбу, которую недавно полила тетя Вера.
— Заходите, — увидев их и вежливо улыбаясь, сказала мама.
Толя оцепенел от застенчивости. Потом, придя в себя, он зачем-то вытянулся по-военному... И вдруг гаркнул не идущим к делу громовым голосом:
— Анатолий! Кононенко!
После чего, подумав, выбросил вперед негнущуюся ладонь.
— Вернихова, Евгения Васильевна, — пожимая негнущуюся ладонь, серьезно ответила мама.
А на террасе под лампой сидела бабушка и задумчиво штопала шерстяные рейтузы Юльки.
— Анатолий!.. Кононенко! — все тем же громовым голосом возвестил Толя.
— А как по отчеству, если позволите? — учтиво спросила закаленная жизнью бабушка и отложила в сторону недоштопанные рейтузы.
— Степанович, — сорвавшимся голосом, совершенно уже растерявшись, ответил Толя.
— Бабушка! Он не обедал! Я ему подогрею борщ.
— Зачем же? Ты уж, как водится, занимай гостя, а я, дружок, соберу поужинать. Время позднее. Ужинать всем пора.
Когда Юлька потом вспоминала про тот вечер, ей выделись светлый круг над столом, мошкара, кружившаяся, как пыль; и то, что из сада тянуло свежестью; и то, что мама изредка поглядывала на Толю с какой-то странной, доброй полуулыбкой.
Разве Юлька могла догадаться, что чувствует ее мама, глядя исподволь в это детское, растерянное лицо, полное скрытых сил жизни?.. А вдруг в улыбке матери были воспоминания о собственной юности?.. А вдруг — сострадание старшего за все те бури и грозы, которые ему еще предстоит пережить, грозы, которые и есть жизнь?..