Колокола судьбы
Шрифт:
— Ну, положим, она намерена оставаться не со мной, а в отряде.
— Было бы хорошо, если бы ты еще раз поговорил с ней, — сменил тон поручик. Эти слова он произнес почти умоляюще. — Прошу тебя об этом уже не просто как командира, а по-человечески.
— Я не мог предположить, что все так серьезно… — грустно улыбнулся Беркут. — Знал бы, что она будет доставлять тебе такие муки, бросил бы где-нибудь по дороге. А так привел на твою и свою голову.
— Это не ты привел сюда Анну, — сокрушенно покачал головой Мазовецкий, — это судьба ее привела.
Во время первой же встречи поручика и Анны капитан заметил, что девушка понравилась Владиславу, и запретил Корбачу и Арзамасцеву даже упоминать о том, при каких обстоятельствах полька оказалась вместе с ними. Если Анна сама захочет исповедаться перед «паном поручиком» — это ее личное дело. Но тогда и Мазовецкий воспримет это происшествие совершенно по-иному, чем из грубых мужских уст.
— Хочешь побыть один? — спросил Беркут, напомнив Мазовецкому, что до радиосеанса остается всего лишь десять минут.
— Хотелось бы. Есть о чем подумать.
— Помнишь, я рассказывал тебе о группе «лесных мстителей»? Когда будешь уходить, поговорим о ней более подробно. Мы условились, что все трофейное оружие «мстители» будут складировать в условленном месте. Первый взнос я сделал еще тогда, прощаясь с ними. Если они сдержат свое слово, у тебя появится неплохая база. Для начала, конечно.
— Учту и такую возможность, — признательно молвил поручик.
Беркут уже подходил к землянке радиста, когда между камнями, на тропинке, ведущей со стороны Горелого, неожиданно появился Крамарчук. Он был в поношенном ватнике и в старой, изношенной овечьей шапке. На плечах — переметная сума, в руках сучковатая палка. На встречу с разведчиком-связником Крамарчук всегда ходил только в этом маскараде и без оружия. Уходил обычно вечером, возвращался рано утром. Но сегодня почему-то задержался.
— Командир! — на ходу сбросил он с плеча суму. — С Отшельником беда! Ты знаешь, что эти черви замогильные сделали с Отшельником?! Я потому и задержался. Не поверил. Подсел к мужику, который по приказу старосты вез зерно на помол в Сауличи. Понимаешь, мы поехали…
— Так что они сделали с Отшельником? — жестко перебил его Беркут.
— Распяли, — с ужасом в глазах проговорил Крамарчук. — Построили новую виселицу. А его — на кресте!.. Понимаешь, на кресте!
— Живым? Распинали его живым? — нервно и как-то инстинктивно ощупывал кобуру Беркут.
— Вроде бы да. Так говорят. Крест прибили к столбу, на котором перекладина. А командовал всем какой-то офицер-эсэсовец. В черном. Там разрешают подходить, смотреть. Я видел. Пулевые раны. На теле. Его самого заставили сбить этот крест, еще до ранения.
— Не могли его заставить.
— Что? — осекся на полуслове Крамарчук.
— Отшельника нельзя было заставить сбивать для себя крест. Он сам согласился смастерить его, зная, что для себя «старается».
Крамарчук растер ладонью запыленное, вспотевшее лицо и посмотрел на Беркута так, словно видел
— Слушай, дай мне пару гайдуков. Ну, максимум троих. Я еще раз пройдусь и по виселице, и по лагерю. Я их, гадов… Я приведу их сюда. Хоть одного, но приведу. Они у меня не только кресты, они сами для себя гробы делать будут. И сами себя заколачивать в них. И даже засыпать землей!
Из вежливости Беркут промолчал. Он понимал, что такое мстительная ярость, и старался не развеивать ее до тех пор, пока Крамарчук сам не догорит в ней.
— Этот офицер в черном мундире… — вновь заговорил он, когда Николай немного успокоился. — Человек, поведавший тебе о казни, видел его?
— Только издали. Высокого роста, широкоплечий…
— Впрочем, и так ясно, что на эту библейскую казнь мог решиться только один человек — гауптштурмфюрер фон Штубер. Только он мог заставить человека сколотить крест и прибить его к виселице, чтобы затем распять на нем.
— Но ведь Штубера я прикончил. Еще тогда, во время боя на дороге. Мы же всю эту колонну…
— Однако трое остались живыми. Среди них и Штубер.
— Его машину разнесло гранатой, лейтенант! — Крамарчук так и не смог привыкнуть к его новому званию и часто называл, как и прежде, — «лейтенантом».
— Меня тоже и расстреливали, и всякими прочими методами убивали. Притом не раз. Так что из этого еще ничего не следует. Но интуиция подсказывает: это Штубер. И нам еще не раз придется столкнуться с ним.
— Так дашь ты мне троих гайдуков? Хотя бы троих…
— Не дам. Штубер только и ждет, когда партизаны сломя голову бросятся еще раз поджигать эту распроклятую виселицу. А кресты для распятий у него всегда найдутся.
— Значит, милосердно простим им, что ли?! — изумленно уставился на него Крамарчук.
Капитан молча выдержал взгляд Николая, и по лицу его скользнула холодная ожесточенная улыбка.
— Как бы тебе это понежнее объяснить, сержант? Война — она, конечно, вся замешана на яростной люти, как на кровавых дрожжах. Но, даже круто замешанная на этой самой люти-ненависти, она не терпит и никогда не прощает слепой мести. Мстить и в ярости гибнуть при этом мы уже научились. Научиться бы теперь еще и вдумчиво, расчетливо воевать. Поэтому забудь на время все, что ты видел. Во всяком случае, попытайся забыть. А завтра спокойно, на холодную мудрую голову…
— Завтра тебе прикажут двигаться к линии фронта. Или вырвут из подольских лесов ночным партизанским самолетом. И тогда тебе уже будет, как любит выражаться наш пан поручик-генералиссимус всех европейских армий Мазовецкий, вшистко едно: кого здесь уже распяли, а кого еще только собираются.
— Приказать могут еще сегодня. Через несколько минут радиосвязь с Центром, — невозмутимо уточнил Беркут, мельком поглядывая на часы. — И приказ может последовать именно такой.
— Я-то думаю, с чего это ты вдруг, словно апостол Павел, не говоришь, а изрекаешь: «Забудь все, что видел… Война не терпит мести…»