Колокола весны

Санжаровский Анатолий Никифорович

Дождался у двери, пока ушёл обход, и кинулся к нянечке. Неслышно вытащил у неё ключи из широко раскрытого кармана на боку халата, что натянула поверх душегрейки, забрал свою одёжку.

Ключи честь честью тишком вкинул назад нянечке в карман, переоделся в уборной и благополучно выскользнул из лечебки.

Дома я объявил, что у меня ничего страшного. А потому и выписан по обычаю на домашнее лечение.

Трудно мне поверили. Никаких справок наводить не побежали.

Слилось, может, так с полгода.

Иду я как-то

раз из школы. Уже напротив своей калитки увидел почтальонку. Машет мне. Широко кидает руку из стороны в сторону. Такое впечатление, точно гонит от себя настоялый, тяжкий дух. Была она с глушиной. Подхожу я к ней вплоть. Она и шумит мне с попрёком:

– Слухай ты, Валера который… Ты вон, орёлек, как привсегда, всё за наукой гоняисси! А товаронька твоя, Нинок-то, совсемко заскучала… Примёрла! Царствие ей небесное…

Я оцепенел.

Выходит, следующий я? Конечно… Кто же ещё?

Верёвка… [22]

Из оцепенения меня вывели нарастающий жалобный стон и шлепоток полуторки. По осенней плыла хляби.

Что же делать? Чего ещё ждать? И на черта ждать? Какой смысл ждать? Сегодня… Завтра… Велика ль разница?

До машины оставалось всего несколько шагов.

Я выскочил ей наперерезку. Заслонил лицо брезентовой сумкой с книжками, повалился наземь…

Как потом я понял, машина вильнула, будто отпрянула от меня, толсто накрыла мне грязью голову, плечи, спину. Она с корня снесла нашу калитку, плетень и по самое брюхо вряхалась в нашу же грядку с чесноком под зиму.

22

Верёвка – безвыходное положение.

Обложив меня незнамо каким этажом и поминая богову мать, шофёр за ухо выдернул меня из грязюки и, не выпуская, мёртвой хваткой держа за ухо, поволок к отцу на правый бой.

– У тебя что, все батарейки сели?! – хрипло пришепётывал он. – Совсема раздолба повредился разумом! Прибитый на завязи… Тоже нашёл игрушку – со всей дури под колёса кидаться! Пускай батечка кре-епенько смажет тебе мозги!.. Чтобушки не скрыпели…

Отец всё видел в окно.

Он готов был разнести меня на молекулы.

Моя выходка была ему чем-то вроде красной тряпки для быка. Батый отбуцкал меня мокрыми вожжами.

Я захлёбывался от обиды и слёз, убрёл из хаты.

Ночевал я тогда первый раз в скирде соломы.

Я возненавидел всё!

Возненавидел родителя! Возненавидел соклассников! Возненавидел больницу! Возненавидел врачей!

О эти врачи! Первые горячие помощнички смерти! Что эти пинцеты понимают!? Да они там только и знают по шесть раз в день лупить уколы! Столько натолкали в меня пенициллина – горло заплесневело! Сёстры обматывали столовую ложку марлей, макали в йод и продирали, прочищали горло…

Залечили эти таблетологи

дедушку Кирика. Всё пихали в бедного какой-то трынтравин… Залечили тётю Нину. А тоже к диете привязывали!

Да плевал я на вашу диету с высокой кучи! Буду мять всё, что под руку ни подлети! Ну хотешко перед смертью наемся вволюшку!

Никакой диетологини!

Я стал наворачивать всё.

– Ты чего всё вподряде лопаешь, как свинёнок? – пытает за столом родитель. – Иль думаешь, что в рот полезло, то и полезно?

Мамушка и заступись за меня:

– А ему, Павлуша, врачевцы разогрешили, – заикалась и жалко моргала она.

– Чему только этих колпаков и учат! – хищно обсасывал наш хан лошадиные бивни. – У этих халатов по семь пятниц на неделе! То строго держи диету. Всё молочное. Всё несолёное. Соки… А то… – скосил на меня угрюмый взгляд. – Ишь ты! Рвёт селёдку, как шакалёнок козе горло!

– Голодом, Павлуша, ещё никто от болезки не откупился… Хочется малому есть. Значит, дело к поправке мажется.

А когда мы остались одни, мамушка и плесни:

– Ты, сынок, ешь, ешь взаподрядку всё, что душеньке мило. Ешь, да не ленись пройтись-пробежаться когда. Когда побегаешь, по себе знаю, оно вкусней естся. Ты бегай. Мне сдаётся, это к пользе. Стрясывай с себя больную пухлоту.

Я начал много ходить. Стал по утрам обливаться холодной водой в тазике. Зуб на зуб не приходит. А я знай полощусь. Но бегать-таки не отваживался.

Сам по себе я не мог бегать. Мне надо за кем-нибудь бежать. И без видимой причины по деревне неловко пластаться. Скажут, сбился дурёка с ума.

И надумал я из школы и в школу пришпоривать за грузовиками, за тракторами, за повозками.

Оденусь, бывало, и к окну. Время идти. Я стою. Выжидаю.

3авидел что на колёсах и задал бежака следом.

Раз за вечерей родитель и накатывается:

– Ты чего за машинами гоняешься, как бобик? Только что не обгавкиваешь…

Мамушка и тут поверни дело ясным лицом ко мне:

– Врачея, Павлуша, велела. Бегать ему надушко.

– А за аэропланом скоро повелит скакать?

– Да обскачет и аэропланий твой, будь у малого велосипедка. Давай-но укупим… Парубец у нас счастливуха. Что да, то да. Проверял вон облигацию и выиграл.

– Ну, коли самолично облапошил государство, возьми ему в премию этот хвостотряс…

На дворе ещё первый толчётся свет. А я на своём новом конике и завейся не в Скупую Потудань, так в сам Нижнедевицк. Что туда, что туда в один конец двадцать километришков. К урокам я поспевал обернуться. И так изо дня в день.

Велосипед, бег и вода отпихнули от меня врачей. Здоровому врач не надобен!

К концу школы я окреп. Забросил валенки.

9

Намечтал я шатнуться в сельский институт да вернуться в Синие, как мамушка, агрономом. Свой растить хлеб горел.