Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Что же вы, например, ели сегодня на завтрак, мой маленький? — спросила пани Антонида.
— Сегодня… на завтра? — недоумевая, переспросил Алесь.
— Антонида, — сказал пан Юрий, — если можешь, говори по-мужицки.
— Что ты ел сегодня на… сняданне? — спросила мать.
— Крошеные бураки, — басом ответил медвежонок. — И курицу ели… Зарезали по этой причине старого петуха… Марыля сказала: «Все равно уж, пускай хоть панич-сынок помнит».
Мать улыбалась, ее забавляли «крошеные бураки».
— Жорж, — сказала она, — неужели
Отец помрачнел.
— Я виноват перед тобой, Антонида. Он лишь намекнул слегка, что Алеся желательно отдать в дядькованье. Остальное додумал и решил я. Когуты — лучшие хозяева. Мастера. Честные, здоровые люди.
Его сильные руки сжали край скатерти.
— Видишь, ты и все считали меня легкомысленным. Я не хотел, чтоб сын пошел в меня. Я хотел, чтоб он был сильным, весь от этой земли. Пусть его не кормили каплунами. Ты посмотри на большинство его ровесников — изнеженные, немощные. Всегда хорошо делать так, как делали деды. Они были не совсем глупы. Я хотел, чтоб из него вырос настоящий господин, сильнее холопов не только умом, но и телом.
Помолчал. Затем сказал:
— Сын графа Ходанского, дражайшего соседа, едет дорогой среди льнов и всерьез говорит, что мужички будут с хлебом. Какой из него будет хозяин? Какого уважения ему ожидать от крепостных? А этот будет иным. Несколько лет среди землеробов, простая, здоровая пища, много воздуха, физические упражнения, размеренная жизнь. А лоск мы ему вернем за какой-то год.
Хитровато улыбнулся в усы.
— Поел, сынок? На вот тебе. Это засахаренные фрукты. Их называют цукатами. Можешь взять к ним чашечку кофе.
Густая коричневая струя потекла в маленькую, с наперсток, чашечку. Мать с интересом, даже немножко брезгливо следила за тем, как сын берет загорелой рукой цукат, настороженно кладет в рот.
То, что первое попало на язык, понравилось Алесю — сахар, который иногда привозили детям и в Озерище. Но дальше зубы завязли в чем-то непонятном — груша и не груша — и потому неожиданном и гадком.
Он выплюнул цукат под стол.
— Невкусные твои… марципаны.
Лицо отца помрачнело, когда он увидел, что на глазах матери выступили слезы.
— Ты неправа, Антонида, — сказал он. — Я счастлив за парня. У его товарищей желудок уже теперь навсегда испорчен сладостями. А этот будет, если понадобится, переваривать железо. Быстроногий, ловкий, здоровый. Надо же кому-то тянуть по земле род следующее тысячелетие.
И он привлек жену к себе, поцеловал в висок.
— Ah, Georges, — сказала она, — иногда ты такой, что я начинаю любить тебя безмерно.
Отец поднялся.
— Пойдем, сын. Буду тебе все показывать. А вы оставайтесь здесь, пан Адам. Сегодня докладов не будет ни у вас, ни у главного эконома. Посидите здесь с женой, попейте кофе… Кстати, жалованье получите через неделю за все три месяца.
— Что вы, князь, — покраснел Выбицкий, — и так бардзо
— Ну вот и хорошо… Пойдем, Алесь… Что вначале — сады или дом?
Алесь уже был сыт домом. И потому сказал:
— Сады.
Они спустились с террасы на круг почета и углубились в одну из радиальных аллей. Только здесь Алесь почувствовал себя лучше, потому что все вокруг было знакомым — деревья, трава, гравий под ногами.
Какое-то время шли молча. Потом отец как-то даже виновато сказал:
— Ты ее люби, Алесь… Люби, как я… Она твоя мать… Ты не смотри, что она строгая… Она, брат, добрая.
И его простоватое красивое лицо стало таким необычным, что Алесь опустил глаза.
— Буду ее любить… Что ж поделаешь, если уж так получилось.
Отец повеселел.
— Ну вот и хорошо… Ты не думай. Придет день постижения в юноши. К этому дню будут тебя, брат, шлифовать… с песком, чтоб не плевался… А потом, если только захочешь, будешь ездить и к Когутам, и в соседние дома. Я тебя ограничивать не хочу, не буду. Расти, как богу угодно. Это лучше… Коня тебе подарю — так до Озерища совсем близко будет, каких-то десять верст. И помни: ты здесь хозяин, как и я. Приказывай. Приучайся. Я думаю, будем друзьями… А за Когутов не бойся, им будет хорошо.
— Я и тебя буду любить… отец.
— Ну вот и хорошо, брат. Пошли.
Аллея вывела их через парк и плодовый сад к длинным серым строениям под черепицей. Строения окружал глубокий ров, заросший лопухами и крапивой. На самом дне струилась вода. Подъемный мостик лежал над рвом.
— Здесь псарня и конюшни, — сказал отец.
На манежной площадке гоняли на корде коней. Англичанин-жокей, длиннозубый и спокойный, как статуя, стоял на обочине, пощелкивая хлыстом по лаковому сапогу. Невозмутимо поздоровался с отцом за руку.
— Что нового, пан Кребс?
— Этот народ… — англичанин отвел в сторону сигару, зажатую между прямыми, как карандаш, пальцами, — ему б ездить по-цыгански, безо всякий закон… Сегодня засеклась Бианка.
— Может, оно и лучше, — сказал отец. — Я всегда говорил вам, что надо готовить к скачкам Змея.
— О, но! — запротестовал англичанин. — Сложение Змея не есть соответствующее сложение. Посмотрите на его бабки. Посмотрите — Мери его мать, посмотрите на ее калмыцкую грудастость и, пожалуй, вислозадость. Но, но!
Из манежа собирались к ним конюхи. Старший конюх Змитер, обожженный солнцем до того, что кожа шелушилась на носу, как на молодой картошке, снял шапку.
— Накройся, — сказал отец. — Знаешь, не люблю.
Змитер притворно вздохнул, надел шапку.
— И не вздыхай, — сказал отец, — не подлизывайся. Чует кошка. Было тебе приказано бинтовать Бианку или нет?
— О, Змитер, бестия Змитер, — сказал англичанин, — хитрый азиат Змитер. Они все в заговоре, они не хотели Бианки, они хотели выпустить местного дрыкганта[19]… совсем как сам господин князь Загорский.