Колосья под серпом твоим

Короткевич Владимир Семенович

Алесь чувствовал, что боится в этой компании, видимо, только один он. И не за себя, а за то, что может все сорваться. А остальные словно пьяные. Им легко. Сорвется дело — и все. В худшем случае шею свернут, упав с коня. А как быть ему, Алесю?

В душе, однако, он их оправдывал. На из месте и он бы веселился.

— Алесь!

Он взглянул сквозь ограду в парк и увидел ее. Она бежала вдоль ограды, касаясь ее рукой. Искала и не находила места, где был подготовлен лаз.

Кондрат помчался вперед:

— Сюда! Сюда!

Майка, сюда!

Она бежала к пролому, который он показывал. Странно- ей еще рано было появляться. И вещей не было в руках.

Он понял почему, услышав какой-то шум в глубине парка. Что-то помешало.

— Сюда, Михалина, сюда!

Руки Кондрата подхватили ее. Потом Когут как бы вырвал ее из-за решетки, поднес к лошадям.

Алесь наклонился, подхватил на руки, поднял с таким ощущением, что мог бы подбросить и до неба, усадил в седло Косюньке. И только теперь догадался, что могло насторожить Раубичей.

На Михалине были штаны и две полосы из шотландки, которые образовывали как бы платье, разрезанное по бокам. Ничего похожего на обычную польскую или русскую амазонку. Не для шуточек, не для прогулочек, как та. Настоящий наряд для скачек не на жизнь, а на смерть. Решилась, решилась на все. Насторожила всех.

— Глупышка, глупышка моя!

Парком бежали к ограде какие-то люди. Он не видел в полумраке — кто.

— Ходу! Ходу, хлопцы! — хрипло сказал он.

Кони рванули с места. Закурилась пыль, потянулась длинным шлейфом. Цокот подков пронесся в холодноватом вечернем воздухе.

Садилось за горизонтом слева огромное холодное солнце. Почти стоя в стременах, наклонившись, оторвав тела от высоких лук седел, они мчали в сумерки бешеным галопом, когда не обращают внимания, что на дороге, что вокруг.

* * *

Церковь в Милом была храмом-крепостью. Других здесь, пожалуй, и не строили четыреста-пятьсот лет назад. Огромный прямоугольник со стенами в две сажени толщиной, с круглыми башнями на каждом углу. Окна-бойницы только на высоте четвертого этажа, в три яруса — для нижнего, среднего и верхнего боя. Крутые крыши из свинцовой черепицы. Низкие двери, окованные железом, с решетками. Вокруг — ров.

Церковь возвышалась над всей округой, и когда кавалькада подлетела к стенам, люди увидели где-то далеко-далеко, верст за десять, и возле Раубичей мелкие точки факелов.

Алесь снял Михалину с коня.

— Кребс, берите коней и гоните с ними в Вежу.

Мстислав указал на факелы.

— Не теряйте времени. Давайте, Кребс, быстрее! Если начнут стрелять, пусть Вежа знает: сдаваться не будем, хотя бы они сюда полк привели.

— Заходите в церковь, — скомандовал Мстислав.

Закрыли за собой дверь.

В церкви все было подготовлено. Священник, конечно, не мог одобрять этих богомерзких побегов, но связываться со старым паном боялся еще больше.

Алесь не мог и представить, что все это происходит с ним, что

для него звучат голоса певчих, что это для него лежат на аналое крест и Евангелие, что друзья сошлись сюда тоже для него и на веселье и на смерть, которая вот-вот может прискакать к этим стенам.

И он не мог и подумать, что эта девушка слева связывается с ним всем этим во что-то последнее и неразрывное.

Он искоса смотрел на Михалину и удивлялся даже тому, что она здесь. Какая-то чужая. Большое счастье, что Мстислав позаботился о платье: знал, что могла ничего не успеть взять.

Удивительно, какая чужая она стояла рядом с ним. И этот отблеск свечи, которую дает ей в руку священник.

Вслед за этой мыслью он ощутил жгучий стыд. Изменой это можно было назвать, вот чем.

И все же это кольцо, что сейчас взяли с престола… Надо что, обменяться им? Трижды? Что это означает? Что взаимно будут облегчать жизненные трудности? Откуда он знает, какие они, эти трудности, кому надо делать облегчение? Он ведь не знает даже ее, той, с которой навсегда желает связать жизнь! Она, жизнь, может быть навсегда и очень длинной, а может и окончиться через час от залпа, который рванет по галерее, со двора. И, однако, он знал, чем рисковал, идя сюда.

Голос священника задушевно-умильный. Он закатывает глаза.

Алесь снова покосился на нее. На губах блуждает улыбка. Огоньки свечей отражаются в синих, как морская вода, глазах.

Суровые лица друзей были у стен и вокруг. И среди них, рядом с ним, стояла она, готовая на все.

— Господи боже наш, славой и гонором венчай-я, — донеслось до него.

Ковшик с вином у губ. И вот ее рука в его руке. Неизвестно откуда возникла вдруг радость. Лишь одно прикосновение рука возвратило ее — и теперь уже навсегда… навсегда… навсегда…

Он повторял это слово, как клятву.

Окружили друзья. Пошли в окружении их к ступенькам на хоры. Поднялись почти до половины винтовой лестницы, когда снизу, от двери, долетел сильный и гулкий, как в бочку, звук — ударили чем-то тяжелым.

…С высоты галереи они увидели испятнанный факелами луг и всадников. Человек пятьдесят.

У самой двери в церковь стоял удивительно маленький Франс Раубич. Немного дальше, возле коней, стояли молодой и старый Ходанские. Еще дальше — Раубичева шляхта, Браниборский, еще и еще люди, Мнишек.

— Открой, — сказал побледневший Франс.

— Что тебе нужно, Франс? — спросил Алесь.

— Вор, — сдавленным голосом сказал Франс.

Возможно, он и не сказал бы этого, если б не жег стыд перед Ходанскими.

— Вор теперь ты, — спокойно ответил Алесь. — Здесь нет теперь Майки Раубич. Здесь есть моя жена перед богом и людьми — Михалина Загорская… Я советую тебе лучше ехать домой, Франс. Мы можем встретиться потом, если хочешь.

Франс развел руками.

— Видимо, хватит, — сказал он. — Давайте бревна, люди.