Колосья под серпом твоим

Короткевич Владимир Семенович

— Я не нищий и не голодранец, — сказал длиннющий, как рождественская свеча, Юлиан Раткевич, желтоватое лицо его было нервно-злобным. — Я не голодранец. А мое отдельное мнение — вот оно. Браниборский предлагает отступить от местного принципа: «Крестьяне не наши, а земля наша» — и от принципа центральных губерний: «Крестьяне наши, а земля — ихняя» — во имя принципа: «Крестьяне не принадлежат нам — земля не принадлежит им». Это, я считаю, нечестно, это лишает крестьян достояния, делает их нищими. А мне, да и всем здесь, не нужны работники-нищие, помощники-нищие. Я

сожалею, что позволил Браниборскому дополнять мою записку. Жалею, что теперь остался в меньшинстве с паном Мнишком. Я считаю правильным принцип: «Они не наши, а земля пополам». А то получилось, что я начал это дело потому, что мне лично крепостное право невыгодно. А это не так. Все.

— Ты начинал это дело, потому что ты якобинец, — Кроер кричал с круглыми от гнева глазами, — потому что от тебя несет французятиной. Смотрите, дворяне! Это начало вашего конца!

Зал взорвался шумом. Собутыльники тащили Кроера на место. Раткевич рвался к нему.

— Мужицкие благодетели! — кричал Кроер. — Якобинцы! Княжествами им владеть надоело! Они босяками стать захотели, шорниками!

…Исленьев наклонился к Веже и тихо спросил у него:

— Ну? Ожидали вы этого?

— Давно ожидал, — Вежа смотрел на бурлящую толпу, — но немножко другого.

— Чем вы все это объясните?

— Подлостью, — спокойно сказал Вежа.

— Почему-у?

— Дурак Кроер неправ, — сказал Вежа. — Они не хотят стать ни якобинцами, ни шорниками. Таких среди них — Мнишек да Раткевич. Это святые олухи. Словно кто-то им позволит быть святыми в этом притоне. А остальные? Слышите, как кричат на Кроера? Разве только те, что подписали? Нет, большинство. Большинство против крепостного права. И они не шорниками хотят быть, а богатыми людьми. И вот поэтому я против, чтоб отменили крепостное право в их имениях.

— Н-не понимаю вас, — сказал Исленьев.

— Отвязаться, отделаться захотели от своих мужиков, — сказал Вежа. — Окунуть в голод и нищету… Мне, граф, конечно, не хочется ради внука, чтоб отменили крепостное право… Но если б решили отменить по совести, я первый оформил бы. Грешное, злое дело. Устаревшее.

— Ненужное.

Его уста были полны горечи.

— Когда бабу… целовали, так сережки обещали, а как баба рожать, так они убегать… Было — они наши, потому что земля наша. А тут, выходит, все наше: и деньги под залог, и земля — только они не наши. Зачем они нам с голым пузом? Пусть пo миру идут. Пусть сами за себя платят недоимки, которые до сих пор за них платили мы. А недоимок у этих вон хозяев набралось чуть не со времен царя Гороха… Люди голодные, как им платить? Правительство шло на некоторую отсрочку, чтоб последней шкуры с мужика не содрать. А вы спросите у хозяев: забыли ли они хоть один год мужика постричь? Вот… Вот то-то оно и есть.

— Что б вы предложили?

— Услышите, — сказал Вежа. — Они у меня должны спросить. И я отвечу.

Шум все нарастал.

— Выродки! — кричал Кроер. — Социалисты!

— Кроер, я оборву вам уши, — сказал Раткевич. — Я думаю, вы еще не заложили в трактире вашу шпагу?

Кроер взревел. Вдруг перед ним выросла Надежда

Клейна.

— Ну! — сказала она. — Ну! Что ты собираешься делать, аспид, дай глянуть.

— Женщина, отойди!

И тут Клейна ловко, как кошка, ухватила его пухлой ручкой за ухо.

— Не дергайся, батюшка. Я тебе теперь не женщина. Я в собрании. Такая, как и все. Садись, батюшка… Сиди тихонько и слушай, что умные люди говорят.

Зал захохотал. И хохот сделал то, чего не сделали б оголенные шпаги. Кроер сел.

И сразу ударил в гонг Басак-Яроцкий.

— Я полагаю, лучше всего решить этот вопрос, ввиду разбушевавшихся страстей и резкого размежевания собравшихся, путем баллотирования. Но раньше, думается мне, надо спросить нескольких известных своим состоянием и возрастом дворян.

— Да, да, — загудели голоса.

— Тогда я начинаю, — сказал Яроцкий. — Господин граф Ходанский.

Ходанский поднялся. Снисходительная, заученная улыбочка неподвижно лежала у него на губах.

— Не понимаю причины спора, — сказал он по-французски. — Среди Иванов пока что не замечено ни Лавуазье, ни Мармонтелей. Пан Раткевич, конечно, выступает за народ, а не за свой карман. Он сам говорил, что делает это не из-за выгоды.

— Дурак, — тихо сказал Вежа. — Всегда думал, что Ходанский дурак. И злобный. Человека хочет опозорить.

— Так вот, — говорил дальше Ходанский, — я заступился б за господина Раткевича, но зачем мне заступаться за мужика, который не чувствует никакой необходимости в изменении своего положения? Он еще не дорос до свободы. Ему еще триста лет будет нужен сатрап с плетью. Если оставим его мы, культурные, он найдет себе другой хомут, еще жестче. — Он наклонил голову. — Я призываю всех дворян, кто хочет пахать землю, хочет, чтоб в креслах этого собрания сидели Зoхары и Евхимы, а на месте предводителя дворянства — кровавый палач… я призываю всех этих дворян класть белый шар за мужицкую свободу.

И сел. Часть зала одобрительно загудела.

— Ясно, — сказал Яроцкий. — Пани Клейна.

— Не знаю, батюшка, — вздохнула старуха. — По-старому мне удобнее. Но как подумаю, что на собраниях вместо дебошира Кроера будет сидеть мой дед Зоoхар, как сейчас пообещал Ходанский, так мне сразу веселее делается.

Махнула рукой:

— Белый шар.

Все молчали. Потом Яроцкий вздохнул:

— Господин Раубич.

Раубич смотрел на Загорского. И Загорский, оберегая его, отрицательно покачал головой.

— Я отвечу баллотированием, — глухо сказал Раубич.

Загорский кивнул.

— Дело ваше, — сказал Яроцкий. — Господин предводитель.

— Свободу, — бросил пан Юрий — Я с Раткевичем.

— Господин Ваневич?

— Свободу.

— И, наконец, самый влиятельный из дворян губернии — князь Загорский-Вежа.

Загорский встал.

— Свободу, — сказал он. — Свободу в тех имениях, на которых нет недоимок и где уплачены проценты по закладным.

Слова упали в настороженную тишину зала, как картечь. Те, в которых попало, зашумели. Приблизительно третья часть зала, в той стороне, где сидел Браниборский.