Колымское эхо

Нетесова Эльмира Анатольевна

— Пошли, Варя! Нам сегодня не повезло. Нет машины, выходной всех удержал дома, а мы забыли. Чуть не замерзли на трассе. А Колыма склероза не прощает. Разреши нам с Сашкой переночевать у тебя еще одну ночь. Поверь, мы тебе не помешаем.

Они шли, шатаясь от холода. Ноги заплета­лись, руки не сгибались, из глаз морозом вы­шибало невольные слезы. Но люди шли, сна­чала медленно, тихо, потом быстрее. Они луч­ше других знали, кто остановится на Колыме, тот умрет, ибо каждое движение и дыхание — подарок самой Колымы. Отнять все это у чело­века ей ничего не стоит. А значит, надо спе­шить, чтобы жить дальше, не останавливаясь и не плача...

В дом они вошли торопливо. Все трое быст­ро разделись, разулись, быстро растопили печь. Мужчины все делали

без подсказок. Сами при­несли дров со двора, тут же наносили воду, ра­стирали замерзшие руки и лица. Ругали погоду, от какой досталось всем.

У Игоря от холода занемели ноги. Евменович растирал лицо и руки, Варя оттирала колени. Ее ноги не сгибались. И только Султан безмя­тежно лежал перед печкой, уплетал хлеб и по­чти не обращал внимания на людей. Ему было не до кого.

— А ты хоть знаешь, где похоронен твой отец? — спросила Варя Иванова.

— Я тут впервые. Никогда раньше не приез­жал. Но Игорь знает все и обещал разыскать могилу быстро.

— Как она означена? — спросила Варя.

— Фамилия и имя. Да и то коротко. Сама понимаешь, как тогда хоронили. Свалили всех в одну яму даже без гробов. Так что можно по­пасть на чужое захоронение. Говорят, такое слу­чалось.

— Подожди! Его зовут Евментий? А то там Ивановых добрая половина погоста. Но имя у твоего папашки редкое. По нем быстро можно найти. У меня один с таким именем есть. В са­мом конце кладбища лежит. Так, столбик стоит. На нем фамилия и имя. У других и того нет. Кого не знали, у других снег и дожди смыли. Может, и ты не там ищешь. У меня на погосте всякое случалось. Приехал человек, решил дочку ближе к матери похоронить, чтоб рядом лежали. Могилу раскрыли, новую подготовили. А в старой, вместо женщины, как ожидали, мужик оказался. Мы его обратно. Зато девушку недели две иска­ли. Нашли. Она совсем рядом с мамкой была похоронена, так что и переносить не пришлось. А потому, надписям у нас верить нельзя. Пута­ницы много. Едино чего никогда не случалось, фронтовиков с полицаями рядом не ложили. Люди за тем следили зорко, сами. Не позволя­ли покойников обижать. Не давали супостатов с хорошими людьми хоронить рядом. Да и за­капывали отдельно, на другом конце погоста.

— К ним, наверное, никто не приходит? — спросил Бондарев.

— Э-э, не скажи, мил-человек! К ним с Укра­ины наведываются. Особо летом. С цветами, с венками едут. Воют тут на погосте дня по два и уезжают. Брехать не стану, ко мне не заходи­ли и не просились. А и я не дозволила б всякой нечести пороги марать. Они у нас в деревне в войну отличились. Все думали, что немец по­бедит, да не обломилось им.

— У нас, неподалеку от Воронежа, целая де­ревня таких вот окопалась. Их особо выбивали. Так они куда-то смылись. Зато заминировали много, когда уходили. Сколько людей подорва­лось!

— Зато когда сюда попадали, их тоже не жа­лели. Ели в последнюю очередь. А и барак у них дрянной был. Щель на щели. Сквозь дыры в сте­нах руку можно было просунуть. А не ремонти­ровали, пока Комар не попал к нам. Тот в пер­вую очередь за жилье взялся. Сколотил брига­ду и за неделю барак в порядок привели. Ни еди­ной щели не оставили. Но наши отрывали доски из стен. А один раз подпалили среди ночи. По­выскакивали они со своего тараканника голожопыми. Погасить успели. Но все искали, кто под­палил? А как сыщешь. Им часто что-нибудь уст­раивали. Особо те, кто из партизан. Не терпели предателей.

— Кстати, тот самый Комар ко мне во вто­рой раз попал. Уже после войны. С небольшим сроком. За сыном с топором гонялся. Отсидел свои три года и снова к себе в Белоруссию смотался. Живой и здоровый, и никакая холера его не взяла. Он и теперь в Смолевичах живет, свою семью мучает. Соседи даже рядом с ним жить не стали. Один остался. Сын к жене ушел. Мать, едва внук появился, тоже к ним перебра­лась. Так вот сам остался, один хозяйничает. Хозяйство завел, живет, как куркуль, и все ему по фигу,— сморщился Бондарев, добавив:

— Говорят, в последнее время бабу сыскал. Такую же бандитку. Путевый никто не

решился жениться. Скучковались своей бандой и ни с сы­ном, ни с внуком не знаются. Во папашка, черт его побери! — ругался Игорь Павлович.

— Это у кого как судьба сложилась. У нас, в другой зоне, тоже старуха живет. Ее еще до войны на Колыму пригнали. Не любила старая голосовать.

— Так это дело добровольное,— не выдер­жал Иванов.

— Ага! Добровольно-принудительное. Ее в НКВД вызывали, к председателю колхоза, все уговаривали голосовать. А она уперлась рогами и ни в какую. Хотя в войну партизанила. Ме­даль за это имела. Тут же, как свихнулась. Ну, и надоело властям с ней маяться. Сунули на са­мую Колыму, как к черту в задницу. Но куда вот­кнешь при трех медалях в таком возрасте. На трассу нельзя — слабосильная, на рудник не по­гонишь, совсем слепая. Пристроили ее в бара­ке прачкой и дневальной. Куда ж еще такую древность девать? А и срок пять лет. Все жда­ли, что у ней мозги появятся. Да откуда возьмут­ся на восьмом десятке, коли их отродясь, с са­мой молодости не имелось. Так вот и пристро­или. Она, голубка, давай свою политику толкать серед баб. Бояться ей уже нечего. Сама уже на Колыме, дальше не пошлют, некуда. А и что хуже может случиться? Старая супротив Хрущева воевала. Вот он у ней оплату за медали отнял. Ей обидно стало. Уж, как только ни уговаривали бабку, ничего не доходило. А тут комиссия с области приехала. Конечно, по своим делам. А в ней старикашка завелся. Старый, плешатый и вовсе худой. Вот его попутно к той бабке по­слали беседу провести. Уж и не знаю, о чем они кукарекали. Но часа два или больше говорили. Вышла та бабка к ужину, мы ахнули, не узнали ее. Вся в накрученных кудерках, накрашенная. И к тому дедочку подваливает. Берет его под крендель и говорит, что он ее уломал. Согласна за ним хоть на край света идти пехом. Ну, де­док, видать, змей хитрый, быстро сообразил. По­обещал вскоре опять приехать. И если она все поймет, увезти бабку с Колымы. Старуха его до сих пор ждет, сколько лет прошло, она так и не поняла, что это была шутка. Но зато бабка теперь ни одних выборов не пропускает. На выборы рань­ше всех прибегает. А остальное время у окна сидит, своего сокола ждет. Ведь обещал за ней приехать. Прямо и смех, и слезы. Самой на девятый деся­ток повалило, а она про любовь вспомнила. Того деда, небось, в живых уже нет. Она ж до ночи его ждет. И никуда ни шагу от избы. Давно могла б в свою деревню воротиться. Ведь срок прошел. Так нет, ни с места не сдвинешь. Любовная бо­лячка держит. И хоть в деревню зовут, вернуть­ся и не думает, дура стебанутая.

— Это хорошо, что хоть какая-то надежда есть, с нею жить легче, не так одиноко. Верит, что кому-то нужна,— улыбнулся Иванов.

— На девятом десятке? Мужики, ее врачам показать надо!

— Варя! Любви все возрасты покорны! — рас­смеялся Бондарев.

— Брось шутить! В ее годы о душе надо ду­мать! А то раньше все политикой интересова­лась. Нынче любовные романы читает. Смех, да и только.

— Эх-х, Варя! Хорошо, что хоть под финиш познала старая про любовь. Иные за всю жизнь ее не знали,— вздохнул Бондарев и о своем за­думался.

Когда-то и он любил женщину. Из зэчек. Кра­сивой она была. Равной в свете не видел. Мно­гое мог сделать для бабы. Но отвергла все, вме­сте с волей, выездом с Колымы пренебрегла и самим Игорем. Назвала подлецом, придурком, отморозком, оттолкнула, когда попытался при­обнять и выскочила из кабинета пулей. Продол­жать разговор не стала. И сама не зная того, уже много лет жила в сердце и в памяти.

Нет, Игорь, конечно, не страдал так жестоко. Не мучился воспоминаниями, не ждал ее во сне. И когда подваливал случай, не упускал бабенку. Без лишних уговоров зажимал в угол, или ва­лил на диван, понимая, что миг страсти коро­ток. Но ту, отвергнувшую его, не забывал. Поче­му-то так часто случалось, что отказавшие бы­вали дороже и помнились дольше других.

— Говоришь, что хорошо, когда есть надеж­да? А если я без нее всю жизнь обхожусь. И да­же не думаю о ней,— сказала баба.