Колымское эхо
Шрифт:
Над печкой сушились валенки и телогрейки. Мужики пили чай мелкими глотками.
— Последняя зимовка здесь. Осенью навсегда отсюда смоемся. Домой уедем...
— Ты сначала доживи. Не мечтай раньше времени,— одернул бригадир, добавив:
— Двое уже не вернутся. А тоже мечтали, едрена мать. Теперь их нет,— вздохнул тяжко.
— Ни всем такой облом случается...
А на следующий день медвежонок устроил погром. Перевернул будку и палатку, раскурочил, разорвал все мешки с продуктами, все перемешал и, натворив везде полнейший беспорядок, ушел в море, издалека наблюдал
— Вот отморозок долбанный! Два дня не дождался. Хотели уже менять место. Так вот помог хулиган. Что теперь делать. Всю муку с солью и гречкой перемешал. Как все это есть? — сетовали мужики и грозили медвежонку кулаками. Тот внимательно следил за каждым движением.
— Ладно, мужики! Придется заказывать харчи по новой! Другого выхода нет. Гляньте, как макароны с рисом перемешал? Вот изверг! — услышали протяжный голос зверя. Он, словно оговаривался с людьми. И было решено оставлять в палатке дежурного. Хорошо, что не до всех мешков добрался. Кое-что не успел тронуть.
Когда бригада уезжала, медвежонок вылез из воды на берег. Он шел следом за трактором, увозившим будку, и постоянно ревел. Ему не хотелось расставаться с людьми, он по-своему привык.
Но как только кончились торосы, и пошла укатанная, ровная дорога, медвежонок в растерянности остановился. Он огляделся по сторонам и медленно развернувшись, поплелся обратно. Он хотел подружиться с людьми, познакомиться с ними поближе, но не получилось. И он остался совсем один.
Он шел, качая головой, как человек, потерявший все — мать и друзей. Ему теперь придется жить один на один с морем, свирепым и холодным.
Бондарев вздумал на этот раз навестить самую известную зону. Здесь уже давно не было зэков. Но хранилась тюрьма, как памятник о прошлом. Она еще стояла на своих ногах. Все было целым, крыша и двери, даже окна ни одно не выбито и не треснуто. Словно люди только вчера ушли отсюда, аккуратно закрыв за собою двери.
Здесь сохранилось все до мелочей. Бабкари, сторожа и уборщица. Не было лишь начальника зоны, спецчасти и собачьей своры. Но в бараках было чисто и свежо, словно отсюда лишь на секунду ушел дневальный.
Даже клеенка на столе протерта. Горят в печке дрова, греется чайник на плите, даже «параша» пустая, выскоблена, вычищена, все лавки помыты, шконки аккуратно заправлены. На окнах и по углам ни пылинки, ни паутинки. Даже в бачке полно свежей воды. Казалось, что тут ждут новое пополнение, какое прибудет с минуты на минуту. Но... В зоне тихо...
— Эй, кто тут живой? — позвал Бондарев. В ответ его повторило гулкое эхо.
Когда ушел отсюда последний зэк? О том помнил лишь барак, да люди, следившие за порядком в зоне, сохранившие здание с музеем прошлых лет. Бондарев всматривается в следы жилья. Вот здесь на шконке следы от гвоздей. Кто-то из мужиков отмочил в знак протеста гвоздями. Прямо за самую мошонку прибил. Капли крови так и въелись в дерево. Давно человека нет, а след остался.
Вон там на нарах обрывок веревки болтается. То ли повеситься хотел мужик, то ли еще для чего-то приспособил веревку. На скамейках и столе ножки отбиты. Частенько здесь возникали драки.
— А вот тут бугор барака спал. Шконка у самой печки, близко к теплу. Вода рядом. С комфортом жил человек. Берег здоровье, заботился о себе. По бараку в калошах ходил, чтоб ноги не пачкать. Вон они под шконкой остались, ненужными стали. Уходил он отсюда первым. Спешил, собираясь, кое-что из вещей забыл. А может, не захотел взять тюремную память,— усмехается Бондарев.
Внезапно в барак вошел старый человек:
— Чего тебе здесь нужно? — спросил глухо.
— Смотрю, как жили зэки.
— Были, да смылись. Всех повыпустили. На воле гуляют нынче. А барак храним, как музей. Так велено. Службу несем. Хотя и не знаем зачем! Никого нет. А мы здесь, как на вечном поселении. Велено беречь историю и государственное имущество. Только ни имущества, ни музея нет. Сплошная развалина. Крыша течет, через щели в стенах ветер дует. Ремонтировать некому. А и для чего? Людей больше не привезут. Так начальство сказало уезжая. Для чего нас оставили, никто не знает. Но мы сторожим, раз велели. Ходим сюда каждый день.
— Кто-нибудь сюда приезжает?
— Наведались пару раз люди. Все осмотрели, проверили и уехали. Похвалили, что службу несем хорошо, а зачем возникали, так и промолчали. Думаю, снова зону будут ремонтировать. Зачем же еще? Рядом тюрьма вовсе завалилась. А там народ живет. Наша покрепче и глядится получше. Может, оттуда к нам переведут. Туда волки ночью проскакивают. Не боятся охраны. У нас такого нет. А может и тех вывезут с Колымы. У нас ничего заранее не угадать. Сегодня тут, завтра в другое место пошлют работать. А ты кто будешь? Тоже из проверяющих, от комиссии отстал? У нас скучать некогда, всех принимаем. Раньше зона строгого режима была, теперь, заходи кто хочешь...
— Я не от комиссии. Смотрю, как люди жили. Прокурором Колымы работал. Может, слышал о Бондареве. Так вот это я и есть!
— Тьфу, черт. Думал, человек пожаловал, а тут сам дьявол! Напихал народу тьму, сколько их постреляли, а ты живой! Все люди в земле нынче. И дети, и старики. А чем они тебе помешали, изверг ты! Ничего человечьего в тебе нет. Так и уйдешь проклятый живыми и мертвыми. А ведь когда-нибудь достанут они тебя. За все разом отомстят. Неужели не страшно будет. Ведь Бог все видит.
— Не я, другого назначили б. И делал бы то же самое. Может тяжелее пришлось бы. Я не пытал, не издевался над людьми. Другие никого не щадили. За что меня клянешь? Я свои руки в крови не вымазал. Никого сам не стрелял. Это делали другие. Я подписывал приговоры, но мне велели. Иначе самого поставили бы к стенке.
— Лучше умереть один раз, чем умирать от стыда каждый день.
— А разве твои руки не в крови? — спросил Игорь Павлович.
— Нет! Я не виновен ни в чем. Мне не совестно ходить возле могил. Мне никто не пошлет вслед проклятия и не пожелает адских мук перед смертью. Я никого не обидел,— говорил старик уверенно и, пристально глянув на Бондарева, сказал зло: