Колючий подарок
Шрифт:
Поздно вечером, возвращаясь домой, дядя зашёл в «Гастроном», где продавали вино в разлив, и выпил два стакана портвейна. Он предлагал Кузьме купить конфеты, шоколад — мальчик отказался. Тогда дядя купил гостинцев на свой вкус, вина, и они отправились наконец домой.
Дядя, к счастью для Кузьмы, молчал. Молчал и уставший Кузьма.
В разных видах представлялось ему с поразительной ясностью одно и то же.
…Дядя приносит ёжика Михаилу Карловичу, и этот великий, божественный мастер берёт клещи и, размахнувшись, бьёт ими по маленькой голове ёжика… Или бьёт стамеской… Бьёт молотком… Бьёт зубилом…
И Кузьма словно чувствует в своих руках ёжика. Под пальцами мягкое, тёплое брюшко, тонкая кожица, под которой что-то бьётся, стучит трепетно и тревожно. Ёжик ощетинился всеми иглами, ползёт, фыркает. Он отбивается, он не хочет из лесу, он борется. Но он, Кузьма, запускает пальцы обеих рук всё дальше и дальше, смыкает их под ёжиком, сминая траву и листья, и наконец отрывает его от земли. Оглядываясь, не видел ли чего отец, прячет ёжика в корзинку, закрывает его платком, чтобы потом сменить платок на лопух. А ёжик фыркает, торкается в одну сторону, в другую…
Нет, ёжик не хотел из лесу! И это он, Кузьма, силой оторвал его от родной земли, увёз в Москву, чтобы подставить под клещи, молоток, стамеску или зубило какого-нибудь другого великого мастера — делать из живого и тёплого мёртвое и холодное!
У самого дома Кузьма, несмотря на поздний час, встретил Алика. Сегодня Алик купил большие увеличительные стёкла и был полон замыслов и надежд. С помощью этих стёкол он переделает телескоп в ещё более мощный оптический прибор, который позволит ему увидеть чуть ли не бездонные глубины Вселенной, проникнуть в глубь космоса, приблизить его к нам, что под силу только ракете будущего.
Уставший и грустный Кузьма рассеянно слушал приятеля, уже не в состоянии чему-либо радоваться или огорчаться.
Дядя уехал…
Отец дочитывал «Известия», мать смотрела телевизор, бабушка убирала со стола, а Кузьма ещё не вернулся с улицы. Как ушёл из дому часов в семь, так и не показывался.
Наступил десятый час — Кузьма не возвращался. Отец отложил газету в сторону, провёл рукой по уставшим глазам и спросил:
— Коли нет?
— Нет, — ответила мать. — Нет твоего Коли…
Отец взглянул на жену и ничего не сказал.
Наконец Кузьма вернулся.
Мать на минутку оторвалась от телевизора и сурово проговорила:
— Поешь и немедленно ложись спать. Завтра поговорим.
Бабушка поднялась с постели и принесла в комнату стакан молока, хлеб, котлету.
— Пусть поест на кухне, — сказала бабушке мать. — Разве вы не знаете, что здесь свет зажигать нельзя? — И она недовольно фыркнула.
Отец снова взглянул на жену и снова ничего не сказал.
Бабушка взяла тарелки и стакан и понесла их на кухню. Шла она медленно, а руки у неё дрожали, и от этого дрожал стакан на тарелке: тук, тук, тук — и молоко в нём плескалось.
Кузьма быстро поел и лёг: поскорее с глаз долой. Перекрестившись, сейчас же легла и бабушка на свою постель за ситцевой занавеской.
Сон не приходил к Кузьме.
— Ты что, внучек? — спросила бабушка.
Кузьма не отозвался. Он не часто говорил с ней: о чём?
— Случилось что-нибудь?
— Нет, — отмахнулся Кузьма.
Заснуть он не мог. Бабушка тоже не спала, он чувствовал это, слышал её неровное дыхание, слышал, как иногда она шептала какие-то слова.
По телевизору передавали что-то очень весёлое, мать смеялась. Голоса отца не было слышно, он, наверное, не смеялся, а если и смеялся, то тихо. Потом мать стала говорить о каких-то билетах… Новом платье… Отец глухо произносил всего два-три слона, наверное, соглашался. И опять говорила мать.
Прошло полчаса, телевизор выключили. Отец и мать стали ложиться.
Кузьма не спал, бабушка тоже.
— Ты почему не спишь, баб? — спросил Кузьма.
— Старый человек я, внучек… Всегда поздно засыпаю…
— Всегда? — удивился Кузьма. — Каждый день?
— Каждый день… А ты впервой так…
Кузьма помолчал и вдруг сказал:
— Я за ёжиком ходил…
— За каким ёжиком?
Кузьма стал рассказывать об Остроносике, как он его поймал в лесу, как потерял, о дяде, который, оказывается, мог из своего ёжика сделать чучело, и о том, что дядя, наверное, не один такой на свете; о том, как захотелось ему, Кузьме, найти Остроносика, быть может, спасти его от смерти.
Часа два, а то и три ходил он сегодня по городу. Сначала думал ехать на завод «Серп и молот», где работали ветераны труда Иван Петрович и Пётр Петрович, потом увидел «Зоомагазин» и завернул туда. Возле магазина толкались люди, продавали птиц, рыб в аквариумах, продавали и ежей… Может быть, один из них Остроносик? Может быть, да, а может быть, и нет.
Потом Кузьма шёл по какой-то узкой улице к метро и увидел в окне дома шкаф. Самый обыкновенный шкаф. На нём стоял глобус. А на каком-нибудь другом шкафу мог стоять Остроносик, вернее, уже не он, а его чучело.
Прошло двенадцать дней с тех пор, мало ли что могло произойти за эти двенадцать дней и двенадцать ночей? Остроносика могли сто раз убить, и стоит он где-нибудь на шкафу, о себе не напоминает, пить-есть не просит…
Кузьма кончил.
— Доброе у тебя сердце, внучек, — сказала бабушка. — Была бы не так плоха — поехали бы мы с тобой разыскивать этих мастеровых… Старый да малый…
— Каких мастеровых? Рабочих?
— Рабочих, рабочих… Ну, спи… Попробуй посчитать до ста или полтысячи…
— А ты, баб?
— И я засну, внучек…
— Когда?
— В час, в два…
— А встанешь?
— А встаю я в шесть…
— В шесть? Каждый день?
— Каждый день, внучек… Каждый божий день…
— Баб, как же так? Это же к вечеру с ног свалишься?
— Да нет, внучек, не валюсь… Не валюсь…
И бабушка неожиданно замолчала.
А перед Кузьмой вдруг с щемящей ясностью предстало всё. Всё — и «Баб, ужинать!»; и её частые, нетвёрдые шаги, вытянутая рука, словно на случай, если нужно будет опереться о стену; и это отчуждение и неприязнь, проявляемые его матерью в десятках и сотнях мелочей; и молчание отца; и письма, которые бабушка пишет своей дочери: десять писем туда, одно — в ответ; и ещё, и ещё…