Колыванский муж
Шрифт:
Ну, дальше что же рассказывать! Разумеется, хоть лопни с досады ничего не поделаешь! Опять все кончилось, как и в первом случае. Только я уже не истеричничал, не плакал над своим вторым немцем, а окончил объяснение в мажорном тоне.
Я сказал баронессе, что терпение мое лопнуло и что я в моих отношениях к семье переменяюсь.
– Как? Зачем переменяться?
– А так, - говорю, - что совсем переменюсь, - вы ведь еще не знаете, какой у меня неизвестный характер.
– А какой неизвестный характер?
–
– Какая глупость!
– Ну вот, смотрите!
У меня явился какой-то дьявольский порыв - схватить потихоньку у них этого Освальда и швырнуть его в море. Слава богу, что это прошло. Я ходил-ходил, - и по горе, и по берегу, а при восходе луны сел на песчаной дюне и все еще ничего не мог придумать: как же мне теперь быть, что написать в Москву и в Калугу, и как дальше держать себя в своем собственном, некогда мне столь милом семействе, которое теперь как будто взбесилось и стало самым упрямым и самым строптивым.
Вдруг, на счастье мое, - вижу, по бережку моря идет мой благодетель, Андрей Васильевич, один, с своей верной собачкой и с книгой, с Библией. Кортик мотается, а сам, как петушок, распевает безмятежным старческим выкриком:
Я устал - иду к покою;
Отче! очи мне закрой,
И с любовью надо мною
Будь хранитель верный мой!
И каким молодцом идет на своих тоненьких ножках, и все выше и выше задувает высоким фальцетом:
И сегодня, без сомненья,
Я виновен пред Тобой;
Дай мне всех грехов прощенье,
Телу - сон, душе - покой!
Мне стало завидно его бодрости и спокойствию, да и к жизни, к общенью с людьми опять меня поманило, и на ум пришла шутка.
"Нет, постой ты, - думаю, - старый певун: пока ты дойдешь до своей постели, чтобы вкушать сон и покой, которого просишь, - я тебя порастравлю за то, в чем, кажется, и ты "виновен без сомненья".
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Я покинул холм, где сидел, и без труда догнал Андрея Васильевича.
Адмирал, увидя меня, очень обрадовался и сердечно меня обнял.
– Здравствуйте, - говорит, - мой друг, здравствуйте! Какая после чудесного дня становится чудесная ночь! Я в упоенье, - гуляю и молюсь, все повторяю "Отче наш" в новом разночтенье, - благодарю за "хлеб надсущный", и моему сердцу легко. "Сердце полно - будем Богу благодарны". А вы как себя чувствуете?.. Вы тоже гуляли?
– Да, гулял.
– Прекрасный вечер. Теперь домой?
– Домой.
– Вот и чудесно, и пойдем вместе. Я не скучаю и один, но с сердечным, с сочувственным и благородно мыслящим человеком вдвоем еще веселей... А вы, верно, узнали все, как это случилось, и тоже спокойны?
– Нет, - отвечаю, - я ничего не узнал, да и не хочу узнавать!
–
– Ну, позвольте... уж вы хоть перст-то оставьте.
– Отчего же? Когда нельзя понять, - надо признать перст.
– А я скорее согласен видеть в этом чей-то шиш, а не перст.
Он остановился, как будто долго не мог понять, а потом помотал перед собою пальцем и произнес:
– Ни-ни-ни! Это перст!.. И вы никогда больше не говорите "шиш", потому что "шиш", это русский нигилизм.
– Ну уж, нигилизм или не нигилизм, а я тут перста не вижу. Перст не указывает, как обманывать человека, а здесь обман, и потому я принимаю это за шиш, показанный всему моему дальнейшему семейному благополучию. Семейное счастье мое расстроено...
– Почему?
"Ах ты, - думаю, - тупица этакий! Еще извольте ему разъяснять "почему"!"
– Я не могу больше верить самым близким людям.
– То-то: почему?
"Фу, черт тебя возьми!
– думаю.
– Ишь в чем у них, между прочим, сила кроется. Чего они не хотят понять, того и не понимают. Так и моя жена, и всеми уважаемая теща, и этот благочестивый певунок. А я же вас разочарую по-русски, откровенно".
И говорю:
– Я, ваше превосходительство, вам скажу только одно: я вам скажу, до каких острых объяснений у нас дошло с баронессою, которую, как вы знаете, я любил и уважал, как родную мать.
– Знаю, знаю! И она этого стоит.
– Да, а теперь я ей пригрозил.
– Чем?.. Как можно пригрожать!
– Так... сказал, что я больше ничего не потерплю и что у меня есть ужасные черты в характере, которых я сам боюсь.
– Вы это пошутили?
– Нет - совершенно серьезно.
– А что вы, например, можете сделать?
– Не знаю...
– Как же не знаете?
– В том-то для меня и есть самый большой ужас, что я сам не знаю. Я терплю много и долго, держу себя... как воспитанный человек, как европеец; а потом, если меня станут очень сильно скребсти, - я и освирепею, как бык.
– Как бык!.. Гм!.. Это скверно.
– И я вперед вам говорю, что это может кончиться скверно.
– Например как?
– Ой, какая гадость!
– Да, это гадость, но ведь и со мною делают нехорошее. Пословица говорит: "против жару и котел треснет".
– Ага! Хорошая пословица. Я очень люблю русские пословицы. Но это не годится. Дитя ничем не виновато.
– Ну, я донос на собственную семью напишу и пошлю.
– Офицер!.. Донос!
– Да, сам на себя.
– Этого никто не делает.
– Нет, делают; в бракоразводных делах даже очень часто делают.
– Нет, уж вы этого не делайте.
– Ну, так вот вы меня, ваше превосходительство, научите, что же мне делать-то, чего держаться и как из себя не выйти?
– Держитесь русской пословицы.