Кома
Шрифт:
Дрючиха продолжала, не унимаясь. Она вошла в раж, сотрясала кулаками, взывала к упырю Вове, у которого она ещё в своей далёкой юности «отжала» сначала угол, а потом и всю его жилплощадь, сжив со свету Вову с помощью чеснока, гороха и сквернословия. Миша устало опёрся о дверной косяк.
«Она готовилась, всё в точности по её плану» – вяло ворочались усталые мысли в его голове.
Миша и Света Скворцовы в Серпентарии были новичками. Они полтора года как переехали из своего родного городка, тихого, бедного, но уютного и неспешного, в поисках новых возможностей и работы, за которую платят. Арендуя за достаточно немалую сумму комнатку в «коме», коммунальный быт они сначала представляли себе в несколько более радужных тонах. Отрезвление было стремительным и безрадостным. На родине они успели познакомиться на новогодней вечеринке, потерять спьяну номера телефонов. Вновь встретиться через общих знакомых (город был совсем маленьким, знакомы были почти все). Провстречавшись месяцев пять, стали вместе жить,
Тем временем, в голосе Дрючихи начали появляться высокие нотки, и её скверный крик стал напоминать звук бормашины. Миху так и передёрнуло: он с детства боялся зубных врачей и высоты.
–Михаил, Михаил, ну вы, право слово, как вчера на свет появились, – глубоким бархатистым басом неспешно проговорил вошедший в кухню Лев Брониславович.
Лев Тишкин неспешно прошёлся по кухне, полностью игнорируя не прекращавшую голосить бабку Декаду. Он достал из кармана длинного махрового светло-зелёного халата связку ключей и открыл замок на одном из холодильников.
– Повторюсь, Михаил, вы как будто первый день на нашем коммунальном курорте, – невозмутимо продолжил Тишкин, слегка усмехнувшись, – пора бы уже усвоить, молодой человек, что для Декадации Ивановны, для этой коммунальной гарпии, этой кухонной фурии, скандал – истинный праздник, более того скажу, это её природная стихия.
Лев Брониславович вальяжно достал из холодильника бутылочку минералки, приложил холодное стекло ко лбу, а бабка Дрючиха, будто поперхнувшись собственной бранью, подавилась и сипло лающе закашлялась.
Выходя из кухни, Тишкин отхлебнул ледяной воды, и изрёк:
– Видите, Михаил, как нечисть кухонную от правды корёжит.
Лев Тишкин был высоким полным человеком лет сорока пяти. Его густую шевелюру изрядно тронула седина, а на высоком лбу пролегли заметные морщины. Среди женской части «комы» он пользовался определённой популярностью, и жил жизнью скромного сибарита. Ко всему прочему. Лев был ещё и художником. Часто, затянувшись длинной резной трубкой, он сиживал на балконе перед мольбертом в ожидании вдохновения. Однако, муза слишком редко посещала Лёву, и даже плоды тех редких посещений почти вовсе не продавались. По четвергам Лев Брониславович вел детский кружок рисования, а по вторникам посещал баню. Лиза Тишкина, лёвина супруга работала младшим менеджером в компании с совершенно непроизносимым названием, свободное время посвящала домашнему хозяйству и воспитанию единственной дочки старшеклассницы Маши. Семья Тишкиных занимала «целых две комнаты», в одной из которых был прекрасный просторный балкон, за что Тишкины были люто ненавидимы бабкой Дрючихой и Одноглазым Пью.
Одноглазым Пью в «коме» называли Гарнюка Елистрата Сидоровича. Это был старый нарушитель коммунального спокойствия, насквозь пропитанный алкоголем, табаком и ненавистью ко всему сущему. В молодости Гарнюк отслужил три года на флоте, где заработал узнаваемую, хотя, в его случае, и несколько нездоровую походочку, нежную привязанность к жидкости (в особенности, спиртосодержащей), привычку курить самокрутки и морскую болезнь в хронической форме. Переносить общество трезвого Гарнюка было тяжело – он бесконечно повторялся, вязко перебирал в памяти унылые или безобразные события бедовой молодости, проклинал электрика Медведева, соседей по «коме», мичмана Полканова или «судью Яшку», де сломавшего Гарнюку молодость, желая им всяческих несчастий и всевозможные корабельные принадлежности в самые неожиданные части тела. Впрочем, трезвым Гарнюк почти не бывал. Пьяный Гарнюк был просто невыносим. Выпив рюмку он начинал чудовищно картавить, стукал иссохшимися кулачками по столу и вопил на всю округу "Да, я Гар-р-рнюк, да я пью!". Собственно, поэтому его и прозвали Пью. Свой левый глаз Елистрат Сидорович потерял много лет назад, причём каждый раз, напившись хмельного зелья, он начинал угнетать и без того сумеречное сознание собутыльников новой версией истории об утрате ока. То он рассказывал, как лишился органа зрения на флоте, напоровшись на рыбу-пилу при нырянии, уже на следующий день он расписывал, как в колонии, на лесоповале сосновый сук сделал его инвалидом. Зимою, на его глаз якобы покушалась сосулька, По субботам – пробка от шампанского. В грозовые дни – градина. Под Новый год – морковка снеговика. Осенними ночами – подзорная труба. Тёмными безлунными вечерами – вампир в образе летучей мыши – глазосос (либо сосоглаз – тут у "Сидырыча" были разночтения). Четырнадцатого февраля – стрела из лука. Если заканчивалась выпивка – указательный палец мичмана Полканова. Когда у Гарнюка случалась депрессия (обычно от тоски по чьему-нибудь благополучию), роковой удар наносила горящая самокрутка, спьяну сунутая Гарнюком не туда, да и не тем концом. У многих было подозрение, что последняя версия была самой правдивой. Пью носил на пострадавшем глазу черную повязку, которая, вкупе с его испитой тощей небритой физиономией и потёртым растянутым, похоже
Излюбленным развлечением «Сидырыча» было пугать полночных прохожих в левом Ёшкином проходе – узком длинном коридоре, куда выходила дверь крохотного логова Одноглазого Пью. Стоило какой-нибудь одинокой дамочке или припозднившемуся мальчугану рискнуть проложить свой маршрут через левый Ёшкин проход, где было всегда темно, грязно, и стук шагов зловеще отражался от каменных полов, уходя куда-то в недоступную взгляду мрачную высь… Так вот, заслышав припозднившегося путника, всё гарнюково тельце приходило в напряжение. Затаив дыхание он поджидал жертву, и, когда таковая проходила мимо, дверь Одноглазого Пью со скрипом распахивалась, и окрестности оглашали душераздирающие вопли, усиливающиеся гулким эхом. «Крысы сухопутные, багром вас чесать, якорную цепь тебе на шею, топают, топают хлеборезы копчённые, как пародисты в самоволке, мандаринить ёлки драные. Ишь, пиявки пресноводные, стали щербать палубу ластами, карпы двуглазые! Да, я Гар-р-рнюк, да, я пью!» Ну так или примерно так. Достаточно долго подобным образом Пью пугал всех подряд, отчего левый Ёшкин проход, имевший и без того худую репутацию, многие, если была возможность, обходили стороной. Дни безмятежного злодейства Гарнюка длились вплоть до инцидента с электриком Иваном Медведевым.
Ванька Медведев был невесёлым, несколько хмурым, хотя и вовсе не злобным мужиком лет сорока. Он работал электриком в местном ЖЭКе, и единственный во всём Серпентарии имел хоть отдалённое представление об особенностях здешней чрезвычайно запутанной электропроводки. Медведев любил рыбалку, и вот уже более двадцати лет нёс нелёгкое бремя ежедневного общения с собственной супругой Галюней.
Галюня Медведева, в дни буйной юности получившая нежное прозвище Галлюцинация, к сорока годам обзавелась сыном Антоном, тридцатью лишними килограммами, хронической мигренью и чрезвычайно непростым нравом. Галлюцинация работала парикмахершей и носила пугающе огромную причёску из окрашенных то в один, то в другой самый причудливый цвет волос. Ванька подозревал, что постоянное использование химических средств по уходу за волосами, и ежедневное сооружение на голове то ли мини версии Пизанской башни, то ли макета дирижабля, слишком негативно влияли на его супружницу. «Галька!» – говорил он, – «ты тыкву-то побереги, это ж слабое звено в твоём случае. Сейчас опять пестицидами обольёшься и чупакабру на башке изобразишь, а потом жбан болит, и злющая ходишь, как скипидару напилась». В ответ Галюня только скверно и грязно бранилась.
Пару лет назад, на двадцатилетие свадьбы, Галя всеми правдами и неправдами убедила мужа отметить знаменательную дату совместно в Египте, а вовсе не так как хотел Ванька – порознь – он на рыбалке, она у своей мамы. В «тёщехранилище» – как говаривал Иван. Стараясь, не «ударить в грязь лицом» и «не позориться перед басурманами», Галина сотворила на собственной главе незаурядный шедевр парикмахерского искусства. Да, жутковатый, да непропорционально огромный и даже чуть зловещий, но шедевр. Шевелюра её была с помощью всевозможной химии (а, Ванька подозревал, что и не без участия чёрной магии) уложена в нечто напоминающее гигантский кокон или плетённую из прутьев клетку. Порою казалось, что внутри этого таится что-то недоброе, готовое в любой момент вырваться наружу.
Перед посадкой на самолёт, на таможенном контроле, служебная собака, натасканная на поиск чего-то запрещенного (чего именно, Медведевы так и не узнали) обратила на Галлюцинацию особенно пристальное внимание. Животное сперва долго разглядывало это нечто, в тайне надеясь, что внутри «этой фиговины на голове у тётеньки» спрятано что-то вкусненькое. Затем пёс начал осторожно принюхиваться к Галюне. Но могучая причёска Медведевой, кажется, наполовину состояла из химических компонентов, чего чуткий собачий нос совершенно не выдержал. Псина дважды звонко чихнула, и, скорчив брезгливую физиономию, залилась пронзительным истеричным лаем. "Медведева Галина Даниловна?"– осведомился встрепенувшийся крепкий человек в форме с хмурым прыщавым лицом, – "пройдёмте на личный досмотр".
Как рассказывала потом плачущая Галя: «Сначала полчаса ждали какого-то мужика, сапёра, что ли. Он мне по причёске чем-то поводил, спицами волосы потыкал, и свалил. Потом эти сволочи искали там» – она указала толстым пальчиком на остатки былой роскоши на своей голове, – «оружи-и-е», – тут она вновь забилась в рыданиях, – «а когда не нашли, начали срезать кусками в поисках наркоти-и-иков!» В итоге, после пары часов досмотра, Галю отпустили с извинениями. Почти лысой. Горемычную Галлюцинацию (а она и вправду в этот момент напоминала плод наркотического бреда) встретил уже совершенно пьяный Ваня.