Командарм Якир. Воспоминания друзей и соратников.
Шрифт:
Папа был потрясен.
– Не верю! Коля никогда, ни при каких обстоятельствах не пошел бы на такое преступление... Наверно, произошло недоразумение, и Колю скоро освободят.
Однако Голубенко не освобождали, а через некоторое время арестовали еще двух фронтовых соратников отца: командира танковой бригады Д. Шмидта и начальника штаба авиабригады Б. Кузьмичева. Оба они служили в округе под началом отца, он хорошо знал их в послевоенное время и никак не мог представить себе старых заслуженных командиров в роли преступников. А когда узнал, в чем их обвиняют, ужаснулся.
Шмидту и Кузьмичеву предъявили обвинение в подготовке террористического
Отец немедленно выехал в Москву. Позже с его слов мы узнали, что он решил повидаться со Шмидтом и лично убедиться: виноваты арестованные командиры или нет. Отец добился свидания с заключенными. Встреча потрясло его. Шмидт очень похудел, глядел безучастно, разговаривал вяло... Как выразился папа, у Шмидта был взгляд марсианина. Очевидно, тот казался в тюрьме человеком с другой планеты.
Отец спросил Шмидта, правильно ли записаны его показания. Шмидт ответил отрицательно. Объяснять подробности ему не разрешили, но он все же передал Ворошилову записку, в которой отрицал все предъявленные ему обвинения. Эту записку отец отвез Ворошилову, заявив, что в виновность арестованных не верит.
В Киев он вернулся немного повеселевшим, так как не сомневался, что справедливость восторжествует. Но радость его была недолгой. Позвонил по телефону К. Е. Ворошилов и сообщил: на следующий же день Шмидт на новом допросе сознался, что хотел обмануть и Ворошилова, и Якира, а свои прежние показания подтвердил.
То, что произошло дальше, затмило историю со Шмидтом и Кузьмичевым. В этом же разговоре Ворошилов сообщил, что арестован комкор Гарькавый. Отец опустился в кресло и схватился за голову руками. Илья Иванович Гарькавый был старейшим другом отца еще с семнадцатого года и нашим родственником - мужем маминой сестры.
Папа ничего не ел, не хотел разговаривать... Молча ходил из угла в угол, курил папиросу за папиросой и только иногда хрипло кашлял и разгонял дым рукой.
Мне становилось не по себе, я терялся в противоречивых догадках, так как знал арестованных людей и любил их. К тому же настроение отца ясно свидетельствовало, что он борется с самим собой и ищет возможности вступиться за боевых друзей.
В тот вечер я долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, но наконец провалился в страшную темную бездну. Ночью мне приснился сон, будто арестовали отца и мы с мамой, вскочив с кроватей, протягиваем к нему руки.
Утром за завтраком я не удержался и рассказал о своем сне родителям. Мама одернула меня: - Петя, не говори глупостей!
Вечером отец снова уехал в Москву, где присутствовал на процессе Пятакова и других. В числе обвиняемых был близкий наш знакомый Я. Лившиц, в прошлом рабочий, потом крупный чекист. В последнее время он работал заместителем наркома путей сообщения. Лившиц признал себя виновным, и его приговорили к расстрелу. Позже стало известно, что перед расстрелом он крикнул: «За что?» И опять папа не мог свести концы с концами: где же правда, а где клевета и провокация? Помню, он говорил:
– Ведь заика (Лившиц очень заикался) крикнул: «За что?» Значит, он не чувствовал за собой вины. Здесь что-то не так. Ничего не могу понять.
Летом 1936 года здоровье папы сильно ухудшилось, лицо его часто желтело и становилось похожим на пергамент, под глазами не исчезали темные набрякшие мешки. Вся наша семья выехала в Чехословакию - в Карловы Вары. Жили в пансионате, причем папа строго экономил деньги, не разрешал тратить лишнего,
В это же время в Мариенбаде лечился Максим Максимович Литвинов. Однажды он позвонил и пригласил нас навестить его. Мы поехали в Мариенбад. Встретил гостей Максим Максимович очень радушно, затем уединился с папой, и они долго беседовали. Мы с мамой терпеливо ждали.
Потом Литвинов предложил прогуляться. Мы вышли из города на шоссе и медленно брели, осматривая окрестности.
– Иена Эммануилович, - сказал Литвинов, - гляньте осторожно назад.
Позади брели две тени - шпики, следившие за нами. Чтобы отвязаться от них, Литвинов попросил маму вернуться в город, взять автомобиль и нагнать нас на шоссе. Мама крепко сжала мою руку и потянула за собой, хотя мне не хотелось оставлять папу. Просьбу Литвинова она выполнила: вскоре мы подкатили на машине, папа с Литвиновым быстро сели, и все мы помчались по направлению к Карловым Варам. Оба шпика - я это хорошо видел - заметались по шоссе. Машины у них не было, а угнаться за автомобилем на своих двоих они не могли. Максим Максимович и папа, оглядываясь, усмехались.
– Пусть побегают и попотеют!
– сказал Литвинов. Вместе с Литвиновым мы провели еще сутки. Прощаясь, Максим Максимович сказал папе:
– Иона Эммануилович, положение в Европе очень серьезное. Выздоравливайте скорее. Ведь вы хорошо знаете немцев, их армию и, надеюсь, сумеете утереть им нос.
– Ничего, Максим Максимович, - ответил папа.
– Мы гораздо сильнее немцев духом и революционным энтузиазмом, да и техника у нас теперь получше.
Возвращаясь на Родину, мы остановились в Вене, в советском посольстве. Напротив возвышался дом австрийского канцлера Шушнига. Видимо, власти опасались каких-то событий: дом Шушнига охранял плотным кольцом чуть ли не батальон солдат в касках. Сотрудники нашего посольства тоже были встревожены. Они собрались вокруг отца, и он, ободряя и успокаивая их, говорил, что ход истории остановить нельзя, а себя надо держать в руках.
– В Карловых Варах, - сказал папа, - мы тоже видели таких молодчиков.
Действительно, в Карловых Варах мы как-то зашли в кафе и увидели группу кричавших и размахивавших руками мальчишек и пожилых мужчин. Папа нам объяснил, что тот, что сидит у края стола с видом пророка, это Генлейн, главарь фашиствующих судетских немцев.
Какая существовала связь между крикунами Генлейна и положением в Вене, я не знал и, честно говоря, не очень этим интересовался. Но меня огорчало, что отца все эти события тревожили, волновали и он вспоминал о них дома не один раз.
Однажды в школе классный руководитель Надежда Васильевна Дехтяр отобрала у меня блокнот с записанными «блатными» песнями. Она позвонила маме и попросила передать блокнот папе.
В тот же день у нас состоялся обстоятельный разговор. Блокнот лежал рядом, на письменном столе. Я, конечно, чувствовал себя виноватым и терпеливо молчал, выслушивая наставления отца. А он, не повышая голоса, говорил:
– Мне уже сорок лет, и то я краснею, читая песни, которые тебе так понравились. В твоем возрасте мы занимались другим - переписывали Манифест Маркса и Энгельса и заучивали его наизусть. Если нам удавалось достать газету со статьей Ленина, мы считали себя счастливыми. Ведь эти статьи, книги, листовки помогали самоотверженно бороться за идеи большевистской партии. А что ты почерпнешь из таких песен? Чему они научат тебя? За какие идеи ты будешь бороться?