Командир роты
Шрифт:
– Склянками, что ли, фриц швыряется?
– и с запозданием прячет голову под земляной бруствер. Вз-зи-дзинь! Хлоп - опять пачка звонких стекляшек. С силой пригибаю голову юноши под бруствер, ругаюсь:
– Нельзя так. Запрещаю! Беречься надо!
Командир второй стрелковой роты Игнатюк издали приветственно машет мне рукой.
Вторая атака уже с осторожностью: в три погибели, короткими перебежками. Стрелки наши теперь отбиваются уже не залпом, а вразнобой.
Пулемет Васи Забелло ревет, как зверь. Знай наших!.. А потом...
Я пожалела, что не осталась при КП батальона. Там хоть что-то бы видела. А тут - головы не поднять. Сплошной свинцовый ливень. Кромешный ад. Казалось, это не кончится никогда. Пулеметы мои умолкли. Все живое притаилось. Фашисты лежали на нейтральной полосе и поливали наши окопы неистовым, ураганным огнем.
Опять выручают наши минометчики: буквально засыпают нейтралку осколки даже до нас долетают. Зато вражеский огонь ослабевает. Снова вступают в дело мои пулеметы. И так раз за разом - с переменным успехом.
За день атакующие не продвинулись ни на шаг. Еще бы: мы сейчас внушительная сила. С нами надо на "вы" - и то не договоришься.
К вечеру огонь заметно ослабел, а с наступлением полной темноты на переднем крае стало и вовсе тихо. Только на флангах батальона, как бессонные часовые, постукивали мои "станкачи" - беззлобно, так - для острастки. В ответ на всю катушку закатывались злобные фашистские МГ.
Я нарочно не спросила у своих юных командиров, страшно ли им было в своем первом бою. Они наверняка бы ответили мне - женщине: "Нет!" И соврали бы. Я-то знаю, что такое первый бой: в голове полный сумбур, при всем желании не вспомнишь в последовательности,
Ночью к самой траншее подъехала полевая кухня с горячей кашей. Пришел мой старшина Василий Иванович с писарем. Старшина пополнил боезапас и смазочное и лично проследил за кормежкой пулеметчиков.
Писарь деловито спросил:
– Потери есть?
Да, потери были. Во взводе Кузнецова. Ранили пулеметчика Илюхина, и погиб весельчак Митя Шек - белорусич, так и не дошел, чуть-чуть не дотянул до родного дома. Обидно. И очень жалко. Я хорошо помнила Митю еще по первому бою, когда только роту приняла. Маленький, замерзший в сосульку, сонный, но грозный: "Опять герман, кляп яму в рот! Цаляй у брухо! У самый рамень..."
Кузнецов, кажется, малость всплакнул. Понятно: не привык, сердцем не очерствел. И не повернулся мой язык упрекнуть офицера за минутную слабость. Обняла его молча, как милого брата, и ушла на КП батальона.
Комбат Фома Фомич обрадовался:
– Жива?
– И тут же отчитал: - Где бродишь? Добегаешься!..
Вот чудак-то, точно я для собственного удовольствия бегаю по полю боя.
Мне удалось в конце ночи малость соснуть. Опустилась на корточки в переполненном блиндаже КП и, прислонившись к прохладной земляной стенке, отключилась. Приснился Митя Шек. Не погибший - живой. Сначала что-то все говорил мне, задорно мерцая зеленоватыми глазами, а потом "лявониху" у костра отплясывал. Обмотка на правой голени сползла... Ах ты, миляга!..
Проснулась - все лицо мокрое. Хорошо, что Соловей не видел. Спал мертвым сном тут же, рядом, тоже на корточках. Еле разбудила. Пошли в обход. Скоро начнется новый фронтовой день. Новый бой...