КОМАНДИР ЯПОНСКОГО ЭСМИНЦА

Хара Тамеичи

Вдруг наступила тишина. Вторая волна примерно из сотни американских самолетов, сделав свое дело, построилась прямо над нашими головами и взяла курс обратно на свои авианосцы. А мой гордый крейсер, превращенный в груду развалин, едва держался на плаву. Все орудийные посты были уничтожены. Удивительно, промелькнуло у меня в голове, что нет пожаров. Как видение в моем воспаленном мозгу неожиданно возник американский крейсер «Сан-Франциско», изувеченный полупризрак, с которым мой эсминец «Амацукадзе» чуть не столкнулся в кромешной темноте

ночного боя у Санта-Круз. Теперь и мой «Яхаги» превратился в призрак. На верхней палубе были видны только изуродованные тела. Все как будто вымерло. А на мостике ни один человек не был даже ранен.

— Хара, — обратился ко мне адмирал Комура, — я думаю, что нам лучше было бы выбраться отсюда. Похоже, что если мы этого не сделаем сейчас, то уже не сделаем никогда. Мне кажется, что 250 американских самолетов, о которых сообщали с Амами Осима, уже сделали свою работу.

Мне нечего было на это ответить. Я поклонился и пробормотал:

— Простите, адмирал.

— Не лучше ли, — продолжал Комура, — перенести мой флаг на один из эсминцев и продолжать пробиваться к нашей цели у Окинавы? Что вы об этом думаете?

Что я дюг ответить, придавленный страшной ответственностью за гибель моего корабля?

— Смотрите, Хара, — крикнул адмирал, — «Исокадзе» еще цел!

Я был изумлен, увидев эсминец слева от нас, примерно в 3000 метров, прямо в его первоначальной позиции нашего рассеянного кругового ордера. Эсминец, судя по всему, был еще в хорошей форме и шел в нашем направлении. Вид «Исокадзе», идущего на полном ходу к нам, был одним из немногих ободряющих моментов этого боя.

— Сигнальщики! — приказал я. — Поднять сигнал:

«Исокадзе» подойти к борту. Принять адмирала». Всем приготовиться оставить корабль!

Сигнал был передан прожектором с мостика и дублирован флажным семафором. Приказ «Оставить корабль» был передан по всем помещениям, и уцелевшие члены экипажа стали готовиться к эвакуации.

Приняв сигнал, «Исокадзе» стал быстро приближаться к искалеченному корпусу нашего крейсера. В 1000 метрах от «Яхаги» «Исокадзе» сбавил ход и осторожно стал подходить все ближе и ближе. Я отдал приказ оставить корабль.

Но в эту же минуту раздался пронзительный крик сигнальщика: «Самолеты противника!» — и через мгновение мы увидели подход третьей волны: около сотни истребителей и бомбардировщиков. «Исокадзе» находился всего в 200 метрах от нас.

Основная масса самолетов набросилась на «Ямато», но десятка два, выйдя из строя, устремились на нас и на стоящий рядом беспомощный в своей неподвижности эсминец.

Набирая ход, «Исокадзе» стал отходить от нас, заложив резкую циркуляцию. Но самолеты неслись со всех направлений, засыпая его ливнем бомб, обстреливая из пушек и пулеметов. «Исокадзе» исчез в огне разрывов и клубах густого черного дыма.

Можно сказать, что «Яхаги» погубил собственный эсминец. Так почти случилось и с моим «Сигуре», когда крейсер «Сендай» оказался под убийственной

атакой в бухте Императрицы Августы. Но я тогда отказался бросить свой эсминец на заклание и ныне надеялся, что «Исокадзе» игнорирует мой сигнал, чтобы спастись. Считая, видимо, что с эсминцем покончено, самолеты решили заняться тем, что осталось от «Яхаги». Наша еще державшаяся на плаву груда металлолома снова начала скрежетать и корчиться под убийственными очередями авиационных пушек.

Не в силах ничего предпринять, я стоял, в отчаянии вцепившись в поручни мостика.

Предсмертные конвульсии «Яхаги» утихали. Я поднял голову и, к великому своему удивлению, увидел «Исокадзе», появившегося из непроницаемой стены опавших водяных столбов и рассеявшегося дыма. Он был ранен, но еще жив, удаляясь от нас на полном ходу. Но снова над ним появились самолеты, и эсминец опять исчез в клубах дыма и пара.

Сбросив бомбы на «Исокадзе» и выходя из атаки, каждый самолет противника проносился над тонущим «Яхаги», обстреливая его из пушек и пулеметов. Сделать с ними мы уже ничего не могли. Нам оставалось только посылать им проклятия и держаться.

Штурманский офицер лейтенант Юкио Мацуда руководил снятием раненых на шлюпку. Это заметили с истребителей противника, которые не успокоились до тех пор, пока не разбили шлюпку на куски, утопив в собственной крови тринадцать лежащих там несчастных раненых моряков.

Люди прыгали за борт, но противник не давал ни минуты передышки. Появилась четвертая волна из ста самолетов, начавшая уничтожать вообще все, что шевелится и движется...

Адмирал Комура, несколько офицеров и я продолжали стоять на мостике, который до сих пор оставался неповрежденным, все еще возвышаясь над жалкими развалинами того, что недавно называлось легким крейсером «Яхаги».

Взглянув в море, я понял, что «Исокадзе» сильно покалечен. Скорость эсминца упала, и, хотя пожара не было, корабль шел как пьяный.

Дальше был виден «Суцутсуки», весь объятый пламенем и клубами черного дыма. «Касуми» беспомощно крутился на месте, подняв сигнал: «Не могу управляться».

«Ямато», казалось бы, был еще в хорошей форме. На расстоянии трех миль я, конечно, не мог разглядеть его повреждений и не знал, что гордость нашего флота находится в таком же состоянии, как и «Яхаги». Эсминцы «Юкикадзе» и «Фуютсуки» крутились рядом в тщетных попытках прикрыть огромный линкор.

Пятая волна, состоящая из более чем сотни самолетов, также не пожалела «Яхаги» в его агонии. Пули свистели вокруг меня. Не заботясь ни о чем, почти полностью потеряв соображение, я цедил сквозь сжатые зубы:

— Ладно, гады-янки! Приканчивайте нас! В себя меня вернул свист пуль и внезапная боль в руке. Я очнулся, осмотрел легкую рану на левой руке и тут заметил, что вода уже плещется на палубе командного поста, где мы с Комурой остались вдвоем.

— Ну что, Хара? Нужно уходить, — спокойно сказал адмирал.