Командировка
Шрифт:
– Спасибо.
Из номера Кирсановых я вышел, белея щеками, похожий на клоуна перед выходом на манеж. Зина, добрая душа, не пожалела французской пудры.
От себя дозвонился до Капитанова. Поздоровались, обменялись замечаниями о погоде.
– Я через часик подъеду, Владимир Захарович.
Нельзя ли, чтобы опять Шура меня сопровождала?
– Я думал, вы уже отчет пишете.
– Нет еще.
– Что-нибудь новенькое откопали?
– Ничего новенького, все старенькое.
– Ну, ну, Порецкая вас встретит
Вот это любезность. Надо так понимать, что нечего мне лишний раз к нему вваливаться. Он, дескать, занятой человек.
Шурочка ждала меня на скамеечке около основного здания. Нынче на ней джинсы и светлая блузка, соблазнительно не застегнутая на верхние пуговицы.
Шуре понравился мой напудренный вид.
– Погуляли вчера? У нас, кто ни приедет, обязательно гуляет первые дни. И вы такой же.
– Я, Шура, с лесенки упал в темноте.
– С какой же это лесенки?
– Так я ведь лунатик. А ночью слышу вроде крики: "Пожар, пожар!" Я бегом на чердак, чтобы тушить. Мало ли, может, там дети или домашние животные, спасать ведь надо. Когда по ступенькам-то скатился, только и проснулся. Лунные ночи для меня пытка.
Шура слегка зевнула, прикрыв алый ротик белой ладошкой.
– Виктор Андреевич, не стыдно вам такую чепуху выдумывать? Я же не маленькая.
– У вас, наверное, есть жених, Шура?
Этот вопрос она оставила без ответа, поднялась и пошла к входу. Джинсы фирмы "Ли".
– А куда мы идем?
– спросил я.
– Да, куда?
– К Давыдюку, - сказал я, - и только к нему.
Еы его знаете?
– Я всех знаю в нашем отделе.
Опять - холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий эта;ч. Как-то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
Давыдюк Викентий Гаврилович - в списке номер три - багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный- раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на пего пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой "Не курить".
– А я закурю, - сказал я.
– Урна ведь вот она.
– Курите. Здесь все курят... Ух, не люблю я этого Давыдюка!
– Почему, Шурочка?
– Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста...
Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
– Так и сбежала?
– Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная.
Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил, - Как это?
Шура поморщилась:
– Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
– Газом, что ли?
–
– Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему-то на вас не сержусь. Странно, да?
Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня- ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
– Какие шпильки, Шурочка?
– А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете... Вот я все. например, поняла, зачем вы приехали.
– Зачем?
– Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
Я с уважением кивнул:
– Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно.
Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
– Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
– Я не подозреваю, я уверен Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда-нибудь ляжет в гроб.
– Вам, наверное, очень тяжело жить, - вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
– Мне хорошо жить!
– ответил я.
Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор...
Со стороны лифта показался худенький мальчик.
Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке - прутик.
Прыщики на лбу Это старость моя мелькнула Да, да, я понял Галлюцинации, связанные с детством, - верный признак.
Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом Но не сейчас же, не здесь.
Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
– Ладно, - сказал я.
– Не принимай мои слова всерьез, Шура.
Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу- неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.