Командующий фронтом
Шрифт:
С кораблей, бросивших якоря, спустили три шлюпки. Покачиваясь на зыбкой волне, они поплыли к берегу. И только «гости» стали высаживаться, как партизаны открыли по ним беглый огонь. Весельные бросились отчаливать лодки, пули свистели и жужжали вокруг них. Потеряв убитыми десять матросов, американцы еле добрались до кораблей.
Глазков не сомневался в том, что «гости» ответят на встречу партизан, и приказал отряду как можно скорей перейти на другое место и укрыться за сопками. Так и случилось: американские корабли открыли ожесточенный
— Пойдем дальше? — спросил командир первой роты Губкин.
— Нет, — решительно ответил Глазков, — не дам им ступить на русскую землю.
Три раза американцы пытались высадиться и один раз даже ночью, но партизаны уничтожали матросов и сами бесследно исчезали. Тогда корабли снялись с якорей и ушли в море, а спустя два дня подошли к Перятину и все же высадили десант, который прошел во Владимиро-Александровское и соединился с частями генералов Волкова и Смирнова.
Много ли сил у противника? Как проникнуть во Владимиро-Александровское и разведать планы белых? Сколько разведчики ни пытались, но пробраться из них никому не удалось.
— Скоро ли пасха? — спросил Глазков у своих командиров.
— Куличи собираешься святить, Степан Листратович? — рассмеялся Толкачев.
— Ей-богу, угадал, но только не я, а перятинские и унашские крестьяне поедут во Владимиро-Александровское, они завсегда туда едут святить, а нам бы присоединиться.
— Здорово придумано, — заметил Губкин, — но ребята говорили, что крестьяне в этом году не поедут, боятся, как бы у них не отобрали куличи.
— Уговорим их, а с ними поедет наш Папуша, он для этого дела самый подходящий.
И уговорили.
Стали крестьяне готовиться к отъезду. Поехали в субботу вечером, чтобы поспеть к заутрене. Взяли с собой Папушу, шестидесятилетнего партизана, который с двумя сынами пришел в отряд к Глазкову. Пока попы святили крестьянам куличи, Папуша потолкался кругом, прислушиваясь к разговорам, и разузнал, что белые готовятся к наступлению.
На третий день пасхи под Перятином показался разъезд в двадцать конников. Лежавшие в засаде партизаны сняли метким огнем всех до единого. Тогда белые выслали орудия с прислугой.
В разгар боя Толкачев заметил трех всадников, приближавшихся со стороны Сучана.
— Не трожь! — приказал он бойцам своей роты.
Всадники подъехали. Это были американцы на мулах. Они держали в зубах сигары и улыбались, делая вид, что путешествуют. Один из них на ломаном русском языке спросил:
— Нам можно понаблюдать за ходом боя?
Толкачев растерялся и послал за Глазковым. Степан Листратович пришел, хитро улыбнулся и сказал:
— Белые вас еще убьют, а мне за вас отвечать.
В эту минуту прожужжала пуля и раздробила одному американцу палец.
— Позвать профессора! — приказал Глазков.
Пришел фельдшер. По тому, как он раскрыл свой деревянный баул, доставая спирт, бинт, йод и ланцет, американцы решили, что им действительно оказывает
— Спасибо! — поблагодарил американец. — За оказанную мне помощь мы вам подарим медикаменты. Пусть ночью на реку Сучан приедет на паром ваш профессор.
И уехали.
Ночью на паром вышел Папуша и вместе с ним десять бойцов. До рассвета прождали они без толку, а возвращаться с пустыми руками не хотели, думали, вот-вот подъедут.
Вдруг прибежал старший сын Папуши, и запыхавшись, сказал:
— Папаня, бегите назад в отряд! Наши уже ушли из Новицкого и Краснополья. Обманули нас американцы, они высмотрели, что им надо, и на Сенькиной шапке установили пулеметы. Степан Листратович волосы на себе рвет, что поверил им.
— Да-а, — промолвил обескураженный Папуша, — маху мы дали.
— И еще новость, папаня. Сказывают, к нам сам командующий Лазо едет, будет нас соединять с цимухинцами.
— На кой черт нам Шевченко? Сам пьет и людей тому же научил. Я на это не согласен.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Над Русским островом плыли туманы, окутывая юнкерское училище и старые казармы, где жили офицеры, — последний резерв владивостокского правителя генерала Розанова. По заливу Петра Великого и Восточному Босфору суда двигались медленно, словно ощупью.
Капитан Корнеев сбился с ног. Он устраивал облавы на целые улицы, арестовывал всякого, кто вызывал у него подозрение, но никак не мог напасть на след Козловского-Лазо.
«Ну и дурак генерал, — злился он в душе на Рождественского, — Лазо назвал первую пришедшую ему на ум фамилию, а тот повторил ее мне. Выпустил из рук такую добычу».
Больше всего Корнеева беспокоило то, что Лазо будет пойман кем-нибудь другим, и тогда все его планы на получение большой премии от Моррисона лопнут, как мыльный пузырь.
Не зевал и Лимонов, но тот действовал исподтишка, оставаясь равнодушным при встрече с Корнеевым, когда речь заходила о Лазо.
— Я-то напал на след, — задорно уверял его Корнеев.
— Завидую, вы один получите объявленную премию, а мне тягаться с вами трудно.
Корнеев действительно напал на след, но не Лазо, а Ольги Андреевны. Он долго выслеживал ее на Некрасовской у дома чиновника Назарова, потом на Ботанической, где жила Пригожина, и все напрасно. Но однажды он столкнулся с женщиной, выходившей из дома Пригожиной. Женщина держала в руках крошечного ребенка, завернутого в одеяльце, и направлялась к Русскому острову. Корнеев незаметно пошел за ней, но выдал себя тем, что то отставал от женщины, то опережал Ольгу Андреевну. Поведение Корнеева сразу стало подозрительным, и она, чтобы обмануть его и замести следы, зашла в здание юнкерского училища.