Комбат Ардатов
Шрифт:
Роты поднялись — у него были хорошие — обстрелянные офицеры, а среди сержантов попадались не хуже Белоконя, и они пробились к отрезанному батальону, и к утру положение было восстановлено.
Но этого утра Ардатов не видел — его нашли, когда уже совсем рассвело. Ардатов лежал щекой к пахоте, словно прислушиваясь ко всему тому, что происходило на земном шаре.
На его земном шаре.
Пуля
Васильев потерял под Кенигсбергом левую ногу. Но это, конечно, не повлияло на его профессию — он и сейчас еще играет на гобое в одном саратовском ресторанчике. Он хороший музыкант, и хотя слегка злоупотребляет вином, ему это как-то прощается, тем более, что человек он безвредный, да и понимают его люди. Семья у него не сложилась, что ж, не у каждого все хорошо складывается. Так в жизни не бывает.
Сержант Белоконь, как будто сама судьба хранила его, дважды побывав в госпиталях, дошел до Берлина. 10 мая, почти не веря себе, ошалев от счастья, он на ступенях обгорелого Рейхстага, на ступеньках, засыпанных осколками стекла, канцелярским мусором, гильзами, он, Белоконь, простой лесоруб, приплясывая от наполнившего его душу восторга, кричал:
— Конец! Конец войне! Ура, братцы! Ура! Мы им всыпали! Этой кодле! — Под кодлой он понимал гитлеровцев. — Ишь, присмирели! — строжился он, глядя, как беспрерывно отводят куда-то пленных. — Нах Москау? То-то! Сами полезли! То-то! Запомните навсегда!
На этих ступеньках, да и во всем громадном, от копоти еще более мрачном рейхстаге, побывали тысячи, тысячи, тысячи таких, как Белоконь, солдат и сержантов. На колоннах и стенах они писали и выбивали свои звания, имена, фамилии, города и деревни, откуда они пришли сюда, ворошили сапогами кипы разбросанных бумаг, закидывая головы, рассматривали лепку и узоры на потолке, дымили цигарками, закусывали сухарями и консервами, предварительно хорошенько хлебнув из фляжки, вели себя шумно, беспечно, поплевывая на фашистские вензели, которых было много на стенах, и вообще на все теперь на свете.
Это были долгожданные дни. К ним — от 22 июня 1941 года шли двести миллионов советских людей, и путь был славен — в нем столько совершалось подвигов, и скорбен — в нем было столько жертв.
Но ведь только
Белоконь демобилизовался, уехал домой и протолкался с месяц без дела. Так как и праздничному настроению приходит конец, Белоконь снова подался в лесорубы и работал в лесорубах четверть века. Сейчас ему под шестьдесят, теперь он слесарничает в мастерской леспромхоза. Он остался таким же, если подвыпьет, то воображает, что еще, хотя и не молод, но все-таки чертовски хорош, и в присутствии симпатичных женщин держится «самоваром». Но все-таки он здорово сдал. Когда он смотрит кино про войну, ему трудно удерживать слезы, но утирать их нельзя, даже в темноте кинозала заметят, и эти слезы блестят у него на щеках, пока не просохнут.
Генерал Нечаев читал одно время лекции по истории прошлой войны в военной Академии. Особенно тщательно он занимался первым, трагичным для нас периодом войны. У него сложились выводы о причинах неудач Красной Армии в сорок первом и в сорок втором. Но его здоровье сдавало, он ушел в отставку, пожил немного спокойно и умер от сердечной недостаточности.
Надя Старобельская жива. Окончив в пятидесятом институт, она некоторое время работала в комсомоле, потом перешла в школу, и сейчас она завуч одной из самых хороших школ в Курской области. У нее две дочери, есть даже и внук, а ее муж, бывший танкист, начальник автобазы.
Следы Тырнова затерялись, как он кончил войну (если дожил до ее конца), неизвестно. Что же касается Тягилева, так он, демобилизовавшись, остаток своих дней проработал пасечником.
За той братской могилой в Польше, где лежит Ардатов и солдаты его последнего батальона, хорошо ухаживают: приходят польские пионеры и вдовы поляков, которые погибли здесь, неподалеку, и похоронены рядом.
Все, кто приходит — с венками ли, поправить ли что-то, подкрасить ли оградки, все ребята, девочки, взрослые, перечитывая «Иванов, Ардатов, Гнедич», другие фамилии, гордятся этими людьми, не пожалевшими себя ради борьбы с фашизмом, гордятся и хоть недолго, но от души скорбят.
В этой гордости и в этой скорби и есть, наверное, то главное, что мы подразумеваем, говоря:
НИКТО НЕ ЗАБЫТ.
НИЧТО НЕ ЗАБЫТО.
Алма-Ата, 1972 год.