Комбат
Шрифт:
— Что же без меня-то? — тихо, с укором, спросил ординарец.
— Ничего, Никитич, ты и так устал. Отдохнул, и ладно.
— Пойду врача позову.
— Зачем?
— А лицо-то, глянь-ко.
Только теперь Tapacoв ощутил на лице что-то липкое, провел ладонью, посмотрел на руку свою в крови и почувствовал, неприятную тошноту. Это была чужая кровь.
— Лей скорей! — попросил он Никитича, шагнув к умывальнику в углу землянки.
А в землянке уже все поднялись на ноги. Румяный, черноглазый и чернобровый красавец — начальник штаба — вышел из командирской половины, непонятно когда успев одеться с всегдашней аккуратностью, заботливо причесав свои черные волнистые волосы. Не желая слушать расспросы и видеть молчаливые укоры, Тарасов ушел в свою половину и лег на нары. Никитич накинул на него чью-то теплую шубу.
— Будут теперь помнить наших! Мы им дали будь здоров!
Он находился в возбужденно-приподнятом настроении и говорил явно с удовольствием. Хвастливость бойца была Тарасову неприятна, и он сердито крикнул:
— Хватит!
Все притихли, а комиссар вошел, сел на нары к нему, заговорил недовольно, до тихо, чтобы другие не слышали:
— Это ни в какие ворота не лезет! Ушел, как сбежал, — никому ни слова. Ты что нас с начальником штаба обегаешь — не веришь, что ли? Полагаешь: буду делать дело, а они не знают — не мешают, и то ладно. Извини, в товарищи мы к тебе не набиваемся, но смеем думать, что судьба батальона доверена и нам. А уж если ты считаешь возможным так вот с нами обходиться — согласись, вместе дело делать трудно. Считаю нужным заявить это тебе прямо. Кроме того, я не понимаю вообще, как можно бросить на произвол судьбы в боевой обстановке доверенную тебе часть. Этого уж я никак от тебя не ожидал.
Комиссар встал, намереваясь уйти. Друг друга они знали недавно, но отношения налаживались, как и хотелось Тарасову, поэтому тон комиссара был для него холодней ледяной воды. Он не ожидал быть понятым так вот и, сев на нарах, растерянно спросил:
— Что же это ты такое говоришь, а?
И наверное, эта его искренняя удивленность подкупила комиссара.
— А как тебя прикажешь понимать? — уже мягче, расстроенно скорей, чем сердито, спросил комиссар.
— Да уж не так. Ну скажись бы тебе, так ты бы запротестовал, сказал бы: не мечись, с ротных надо больше спрашивать, а то будешь метаться, а они подремывать, толку будет мало. Так ведь?
— А ты не согласен?
— Я считаю, что ротные делают свое дело как надо. Не делали бы, и разговор с ними был бы другой. Крутой был бы разговор. Понимаешь ли, в чем дело: пришлось мне однажды знавать начальника, который приедет, наговорит всего, накачает нашего брата и уедет. Настырный был человек, ничего не скажешь. И заметь, считался хорошим руководителем. Куда от него деться, ума не хватало. С мужиками к тому времени у меня общий язык был. Они меня и спрашивают: „Что же делать-то, Николай Иванович?“ Покумекали мы и решили: что ни скажет этот начальник, соглашаться и поддакивать, а делать все как по делу требуется. Признаюсь, было: взял на душу грех — сам уверил начальника, что лично все досконально проверю, сделаю, как указано. Отвел я его от дела, таким образом, в сторонку, и жить стало можно. Уродилось все на славу, все довольны, а больше всех начальник. Он прямо торжествовал. Вот, говорит, что значит настоять на своем. Ну мы, конечно, опять поддакиваем. Так и жили. А что поделаешь? Ведь не скажешь ему — убирайся, три оклада из своих заплатим, только нам жить и работать не мешай! Понимаешь, комиссар, боюсь я оказаться в положении этого начальника. Свалить вину на других, права качать — дело не хитрое — на то власти хватит. А вот со всеми вместе дело сложней делать… Это насчет моей мягкости к ротным. А насчет тебя и начальника штаба скажу, что зря вы обиделись. Если бы я не надеялся на вас, так разве бы ушел, оставил бы батальон без командира? Ведь у нас же договорено: если что случится, немедля командовать батальоном тебе, а тебя нет, начальнику штаба. Как же я оставил батальон без командира? Конечно, полез я к ним не по делу, но черт его знает, как это все вышло? И в голове этого не держал, как уходил, хотел только посты проверить, но как вот почувствую, где рвань им дать можно, так не могу удержаться!
— Ну ладно… ладно, отдыхай, — положив на плечо ему руку, проговорил комиссар, повернулся выйти, но у самой двери задержался, вздохнул и сказал:
— Жаль будет, если тебя за это с батальона снимут..? Жаль…
„Как-то у меня все нескладно выходит, — растревоженно думал комбат, когда комиссар ушел. — Хочешь как лучше, а получается…“.
А в той половине землянки хлопали входные двери, слышались голоса распоряжений,
Живя в постоянном напряжении, подсознательно даже чувствуя возможность нападения врага в любую минуту или получения приказа начать бой самим, он не просто знал, что ему следует делать прежде всего при самых разных возможностях боевой обстановки — он сжился со множеством самых разных вариантов боя. И сейчас мгновенно понял он ту огромную важность и значение вражеского приказа.
Железная дорога Ленинград — Мурманск была фашистами перерезана. Для связи с Мурманским портом и северным участком фронта протянули новую линию от станции Обозерская до Беломорска. Нацелив основной удар на этот участок фронта, где стоял в обороне и батальон Тарасова, фашисты решили разгромить наши войска и, двигаясь вперед, захватить Беломорск, чтобы с суши отрезать от страны Кольский полуостров.
Уже почти физически ощущая, какая угроза нависла над его батальоном, полком, дивизией, фронтом, Тарасов даже не подумал о том, что важный приказ противника добыл он со своими бойцами. Теперь ему было наплевать на все, кроме того, как верней поступить.
Он туго застегнул портупею, поправил гимнастерку, не чувствуя боли, резко причесал сбившиеся волосы. Делал это машинально, не думая о том, что делает, но подчиняясь твердому самоприказу, что это теперь непременно надо сделать.
Когда он в таком прибранном виде вышел, все враз вскочили, поправляя гимнастерки, подтягивая ремни.
Подтянутые, молчаливо-суровые, они стояли неподвижно, глядя на своего комбата.
— Передать в роты — готовность один! — спокойно скомандовал он.
Начальник штаба кинулся к телефонным аппаратам.
— Коня заложить в санки! — приказал комбат.
Никитич пулей вылетел из землянки.
— Дежурного по штабу полка мне!
Телефонист крутнул аппарат и тотчас вытянулся, держа трубку в руке.
— Говорит третий, — сдержанно-тихо сказал комбат в трубку.
— Ну что у тебя? — сонно и недовольно спросил дежурный.
Тарасов коротко бросил:
— Погода портится!
Это был условный сигнал внезапного наступления противника. На том конце провода все замерло.
— Повтори!
— Погода портится. Ясно?
— Да!
Он не мог гарантировать, что вражеские лазутчики не подслушивают разговор (так бывало), и поэтому не сказал по телефону больше ничего.
— Перевод приказа записан? — спросил батальонного писаря.
— Вот, — ответил писарь, протягивая ему лист бумаги.
— Узнай, какого черта копаются связисты? — недовольно крикнул он ординарцу комиссара, которому по тревоге полагалось известить их. Он сбегал уж к ним, но воспринял замечание комбата как упрек себе и, ругнувшись: „У-у, черти неживые!“, бросился вон, чуть не сбив в дверях запыхавшегося старшину командира батальонных связистов.
— Срочно передать шифром в штаб полка.
Прибежавшие со старшиной радисты установили рацию, на корточках завозились в отведенном им углу.
Тарасов повернулся, ища командира батальонных разведчиков, и уж готов был рассердиться не на шутку, как увидел, что сержант хмурый стоит в сторонке и дожидается своего часа. Комбату недосуг было думать, отчего хмур сержант, а хмур он был оттого, что комбат ходил в разведку без разведчиков. Надо было торопиться, и, взглядом подозвав сержанта к себе, он подал ему подлинник приказа и сказал: