Комбат

Серов Николай Васильевич

Глядя на нее, старик не раз думал: «И ведь велика ли вся-то, а откуда что берется? Вроде и устали не знает».

Чтобы она была мала ростом — не скажешь, среднего роста, и худа не была. Но ему все думалось, что, если бы поменьше работы ей, стала бы она поисправней. Семьища-то ведь вон какая, а баба в доме одна, мало ли ей дела? Лицо у Александры было некрупное, круглое, большеглазое, приятное. Как зимой сойдет с него шершавость от осенних ветров, да пополнеют, зарумянятся щеки и уши, если глянешь против света — просвечивают этакой зоревой нежностью, и невольно подумаешь— девка, да и только! Но больше всего красили

ее глаза. Глядит на тебя чистой голубизной своей — будто все про себя высказывает. Так же вот бесхитростно и откровенно глядела она на него и теперь, и старик понял все. Мокрые глаза ее говорили, что она стирала и солила воду слезами. И плакала она оттого, что не могла выйти к беженцам, как все, потому что выйти, значит, надо было чем-то помочь, а она не знала, как прожить самим.

— Сядь со мной, Сашенька, посидим, — вздохнув, проговорил он.

Она послушно села рядом.

— Уж как-нибудь, что уж делать-то?.. — сказал он единственно, что можно было сказать.

Она молчала, глядя перед собой все тем же страдальческим взглядом. Он тоже помолчал, потом стал рассказывать.

— Две семьи их. У одной трое ребятишек, у другой двое. Сказывают, что третьего дорогой похоронили… С самолета убил немец… Не на людей, так на кого же надеяться им еще? Их в Макарьин дом селят, хочу вот постеклить пойти.

— Знамо, не без стекол же им жить, — проговорила она обрадованно, что можно-таки помочь людям, и ей, значит, можно выйти на люди, что-то поделать вместе со всеми. — А я пойду, помыть хоть помогу.

— Поди, поди, — одобрительно сказал он, довольный, что расковал ей душу.

Сам поднялся на поветь, где в углу, перед специально прорубленным оконцем, прилажен у него был верстачок, достал аккуратно завернутые в тряпку стекольные гвоздики, алмаз в долбленом чехле и, вынув из ящика стекла, тоже пошел на улицу. Народ уж вовсю хлопотал в Макарьином доме. Выносили сор, сметали паутину со стен и потолка, бегали с ведрами воды. Кумекавший в печном деле, тоже уже состарившийся, хоть и был на пятнадцать лет моложе, Степан Петрович покрикивал, чтобы несли песок и воду. Гошка возился с дверями. Проходя мимо него, старик остановился и тихо, но торжествующе-насмешливо сказал:

— Слыхал, что председатель сказал, а? Нечо нам бояться-то, а ты: «Пропадем».

— Мало ли слов разных сказано, а что вышло? — тоже тихо усмехнулся Гошка.

— Дед мне говаривал: не путай попа с подсолнухом, хоть и у обоих шляпы, да суть разная. Теперя во как надо жить, — старик крепко сжал кулак. — А ты как живешь, а? Гляди, голову потеряешь, взаймы не дадут, нет!

Доски на окнах содрали уж, и старик оглядел сначала все рамы, прикинув, что можно пустить в дело из оставшихся стекол и как лучше использовать новые. Двум Мишкам-подросткам велено было помогать ему, и они ходили рядом, ожидая, что он заставит делать.

Когда помощники положили на стол первую раму и он, не доверяя их старанью, сам вынул оставшиеся стекла и, примерив новое стекло, повел по нему алмазом, почувствовал, что руки дрожат. Он напряг все силы, чтобы унять эту дрожь, — ничего не выходило, — алмаз не шел плавно, как прежде. Оба Мишки переглянулись; заметив это, и он прикрикнул на них.

— Ну чего под руку-то глядеть? Эка невидаль! — И, проведя ладонью по вспотевшему лбу, подумал: «Неужто совсем слабну?»

Однако, скрывая свое

расстройство под насупленностью, взялся за кромку стекла и нажал вниз. Но вместо привычного хруста раздался звон — стекло лопнуло. Звон этот показался ему настолько силен, что он вздрогнул, потом оглянулся узнать, как восприняли люди этот пробежавший, казалось, по всем жилочкам его тела звук. Все занимались своим делом, будто ничего и не случилось, и он удивился этому, как удивлялся всегда людской невнимательности. Только оба Мишки, видя, как у него застыло в отчаянии лицо, сказали по очереди:

— Поди, стол неровный…

— А может, раньше треснутое было…

Он молча опустился на лавку и, глядя только на свои руки с крючковатыми пальцами, думал: «…Руки… Рученьки вы мои… И добро бы в другой раз, так теперь вот, когда последнее… И испортил… Ни на что негож уж, видно, делаюсь… Ни на что…».

— Дедушка Иван, — робко проговорил один из Мишек, — ведь не сегодня вот надо, да и сумеречно уж…

Он с благодарностью поглядел на подростка, встал и ответил:

— Завтра и дела завтрашние будут.

Потом приладился со всею тщательностью для новой резки, несколько раз потерев стекло на месте реза, словно в этом именно и была вся беда, и, собравшись со всеми силами, медленно повел алмазом опять.

Когда надрез был сделан, он почувствовал непривычную робость, точно впервые ему было такое дело, и все не решался взяться за стекло. Но не стоять же так вечно? Взялся, нажал, отломилось, как нужно. Он передохнул так, точно свалил с себя тяжелый груз, и стал работать сосредоточенно и старательно. Но никакой спорости в деле не было — колупанье, а не работа…

Когда на следующее утро проснулся, сердце ныло и смутно было на душе. «Отчего же хмарь такая на меня села, — подумал он, — как перед бедой какой?» Потом вспомнил, с чем уснул, и понял все.

«Спишь, а сердце-то свое знает, болит… Неужто и правду вещает беду мне? Неужто обезручиваю совсем?»

И, проверяя себя, он за спиной оперся руками на печь, думая: «Удержусь или нет?» Руки держали его твердо, и он обрадовался уже, но вдруг какая-то неуемная дрожь пробежала по ним, и он плюхнулся на спину.

Загоревал было окончательно, но потом подумал: «И чего дивлюсь? Чего мучаюсь? Не сороковой год пошел — пожито, поделано! Радоваться надо, что на своих ногах стою — на руках у людей не повис».

Внуки одолевали его.

— А чего делать будем, а, деда? — постоянно спрашивала Светланка.

Она спрашивала с надеждой, что он не уйдет, останется с ними. Но он, скрепя сердце, отвечал:

— Надо ведь…

А сегодня, сам радуясь не меньше ихнего, сказал:

— Пойдем стекла к беженкам вставлять. Вчера не успел, так просили доделать.

Батюшки, что у них было радости! Глазенки засияли, все окружили его, чтобы он приласкал каждого вперед других и скорее, и он, гладя их по головкам и целуя, только что не плакал… Потом насилу сообразил, как без обиды идти каждому с ним за руку. Поладили на том, что сначала идет один, потом другой, и так все по очереди.

Первой была очередь Светланки, как самой младшей. Другою рукой он нес стекла. Остальные ребятишки шли, стараясь не остаться сзади, норовя быть ближе с ним, и он беспокоился — не наткнулись бы на стекло или не сунулись под ноги. То и дело останавливал то одного, то другого.