Комбатант
Шрифт:
Дело было, разумеется, не во внешнем облике и неприятных манерах. Даже без откровений Гартунга сразу становилось ясно, что этот тип — прохвост высшей марки, нимало не обремененный, хотя бы намеком на идейные убеждения и мораль. Ироничный парадокс в том, что с точки зрения жандарма такие вот беспринципные хлыщи в работе гораздо предпочтительнее любого интеллигента — или субъекта с претензиями на интеллигентность. Ибо частенько случается, что заагентуренный интеллигент по обычаю этой разновидности рода человеческого начинает биться в моральных терзаниях касаемо своего «падения», то бишь сотрудничества с Охранным. И давно уже офицеров наставляют, чтобы зорко следили за подопечным, не пропустили момент психологического надлома и постарались в этом случае с агентом навсегда разойтись. Потому что в нескольких печальных случаях доходило даже
В другом таилась неприязнь… Серж практически с самого начала принялся выплясывать, как это именуется меж своих. То и дело употреблял выражения вроде «наша работа», «наши задачи», «наши офицеры» — с таким видом, что становилось ясно: он себя искренне полагает равным с офицерами Охранного. Именно так: держится, словно является не заагентуренным скользким типом, а кадровым полноправным офицером или сотрудником в гражданских чинах. Это-то Бестужеву и не нравилось категорически: кроме писаной, существует еще и неписаная Табель о рангах, секретный сотрудник должен четко осознавать, что все же не ровня он своему курирующему чину… Вслух об этом практически никогда не говорится — разве что в тех случаях, когда агент ведет себя вовсе уж развязно и его следует незамедлительно осадить — но обычно подметка прекрасно осознает неписаную Табель, незримый рубеж…
Дошло даже до того, что Серж пару раз бесцеремонно назвал Бестужева попросту «ротмистром», с такой интонацией, словно и сам носил золотые погоны. Бестужев и это кротко стерпел, он всего лишь кивнул на спину извозчика — на что Серж беззаботно заявил, что «этот мизерабль» по-русски не понимает ни словечка, а во французском языке слова «ротмистр» применительно к офицерским чинам не имеется, так что можно вести себя совершенно свободно. Это было заявлено с той самой веселой, чуть ли не детской наглостью, так что Бестужев… ну, нельзя сказать, чтобы чуточку стушевался, однако попросту не мог сообразить, с помощью какой стратегии и тактики этой развязности противостоять… Разумеется, вслух он своего неудовольствия не высказывал, даже намеками: как-никак это был секретный сотрудник, причем действительно, не соврал Гартунг, особо ценный. Еще когда они прогуливались пешком по красивейшему парку Трокадеро, Серж дал великолепную раскладку по революционной эмиграции в Париже: партии и самые яркие их представители, взаимоотношения меж различными течениями, главные конфликты, их суть и основные персоналии, вражда и дружба, даже взаимоотношения характера вовсе уж интимного, а также планы на будущее. Умен был, шельмец, и высокое свое содержание, Бестужев убедился, отрабатывал отлично. А потому приходилось, стиснувши зубы, терпеть его выходки, за иную из которых человек сторонний был бы осажен резко, жестко и незамедлительно. Что тут поделать — ценный агент… Еще полковник Зубатов, коего Бестужев, к искреннему сожалению своему, уже не застал в рядах, учил, что с ценным агентом следует обращаться, словно с любимой женщиной: беречь его, как зеницу ока, сносить все капризы и завышенные требования, пылинки, черт бы его побрал, сдувать с величайшим тщанием… Специфика работы-с, хотя порой на ум и приходит простое мужицкое: «Так бы и вмазал по сопатке!» Увы, увы, этого удовольствия жандармский офицер сплошь и рядом лишен, остается только чуточку завидовать полицейским чинам, чьи взаимоотношения с агентурою лишены и намека на хорошие манеры, взять хотя бы незабвенного пристава Мигулю…
Так что Бестужев свои внутренние протесты держал поглубже, не позволяя им вырваться наружу. Сидел, развалясь в экипаже, взирая на коловращение жизни вокруг с тем наивно-удивленным чванством, какое и полагалось костромскому купчику, впервые в жизни посетившему Париж: он и ошеломлен здешним шармом, чужим веселым и красочным многолюдством, но в то же время полон пресловутого купеческого ндрава, спесиво подумывая: это все очень красиво, конечно, ишь, мельтешат, только мы у себя дома заслуженный почет имеем, шапки перед нами за квартал сдергивает всякая шушера, так что зря строят из себя эти прыткие, юркие французишки на тонких ножках…
Выражаясь военным языком, меры по маскировке были предприняты убедительные. Бестужев вот уже третий час щеголял в дурно сидящей на нем, зато дорогушей пиджачной паре и чересчур уж пестром, на манер персидских узоров, цветном жилете, категорически не гармонировавшем с костюмом. Галстук был чересчур пышный и опять-таки не гармонировал, брильянты в булавке и перстне посверкивали натуральные,
— И что теперь? — спросил Бестужев, перехватив смешливый взгляд юной француженки с тротуара и в который раз почувствовав себя то ли идиотом, то ли клоуном от Чинизелли.
— А теперь мы посетим одно интереснейшее местечко, — с загадочным видом ответил Серж, сидевший в столь же небрежной позе. — Я думаю, вам будет интересно…
— Точнее?
— Позвольте уж сделать вам сюрприз, ротмистр…
На сей раз Бестужев страдальчески вздохнул, уже не скрываясь:
— О господи! Серж, я же просил…
И недвусмысленно показал взглядом на спину кучера в белой шляпе, пресловутого «вуатюр де гран ремиз». Ему поневоле вспомнился клятый Густав, из-за которого все кончилось столь печально…
— Ну, это вы напрасно. Ни словечка по-русски не понимает, лягушатник, давно проверено.
Бестужев сказал менторским тоном:
— Береженого бог бережет. Излишняя осторожность в нашем веселом и увлекательном ремесле еще никому не повредила, а в вот пренебрежение оною… Вот кстати. Я надеюсь, вы знаете имя и точный адрес этого субъекта? Я Аркадия Михайловича понял так, что он давно вами привлекается…
— Да, конечно…
— Уточните смысл ваших слов, — сказал Бестужев прямо-таки ледяным тоном. — Ваше «да» означает первое или второе?
— Да и то и другое, собственно…
— Значит, имя и адрес вам известны?
— Разумеется. А зачем вам?
— Наберитесь серьезности, Серж, — сказал Бестужев тем же холодным, непререкаемым тоном — Я понимаю, вы все чуточку разленились в прекрасном Париже, но ситуация сейчас, напоминаю, особенная. Дело предпринято по инициативе государя, лично им взято под особое внимание. К тому же в игре анархисты, а они народ серьезный. Да и полиция французская, как любой полиции изначально положено, может приставить к нам соглядатая.
— Ой, господи! Да они у Аркадия Михайловича из рук едят…
— Полиция, философски выражаясь, есть вещь в себе, — сказал Бестужев. — У нее есть свои внутренние побуждения, незыблемые правила. Как бы они ни были прикормлены, могут и любопытство проявить, каковое им положено. Вы, я слышал, получили некоторое образование? Значит, хоть краем уха наслышаны об условных рефлексах, открытых господином Павловым? Ну вот, у полиции, как и у собак ученого, есть свои условные рефлексы. Это очень хорошо, что вы знаете имя и адрес…
— А что такое?
— У меня самые широкие полномочия, милый Серж, — оказал Бестужев без тени улыбки. — Собственно, мне позволено все. Если выяснится, что этот молодчик к нам приставлен шпионить, я без колебаний готов пойти и на крайние меры. Соображаете? Тайна должна быть абсолютной…
— Шутите? — осведомился Серж с чуточку вымученной улыбкой.
— Ни капельки, — заверил Бестужев серьезно. — В конце концов, это не министр и даже не постовой полицейский, а вульгарный полицейский шпик, крапюль, так их, кажется, тут именуют добрые парижане? Если ударить ножом вот сюда, — он небрежно, легонько коснулся спины кучера, — все будет кончено мгновенно. Нож следует оставить в ране, иначе будет сильное кровотечение, исполняющий может запачкаться… Хотя… Нет нужды прибегать к таким, я бы сказал, мелодраматическим методам. Человека можно быстро и качественно придушить в три секунды, а Сена — река глубокая. Я так полагаю, и в Париже бывают случаи, когда подвыпивший кучер сверзится в реку так неудачно, что захлебнется и пойдет ко дну… Парижское простонародье, мне говорили, закладывает за ворот не хуже нашего…