Комедианты
Шрифт:
— Но потом?
— Потом? Манипуляция очень простая, — говорил отец, — занимаю у одного, отдаю другому: простое арифметическое действие, и так постоянно. Притворяюсь огромным спекулятором, говорю о больших делах, держусь на ногах и смеюсь над глупцами, которые мне верят.
О, зачем не можем мы описать выражения лица, фигуры и голоса, с какими произнесена была эта аксиома! Граф действительно был в эту удивительную минуту настоящим гением.
— Все это хорошо, — сказал Сильван, — но,
— А это была бы как раз величайшая глупость! — возразил живо старый ментор. — Напротив, все напоказ, роскошь — вот лучшие средства. Если увидят меня в новом экипаже, скажут: не может быть, чтобы он разорился, посмотрите, как живет! А продай я хотя пару старых кляч, сейчас закричат, что мы обеднели. Итак, смело и вперед!
— Уважаю, граф, твое непоколебимое присутствие духа; но удастся ли так, как предполагается?
— Должно удаться!
Граф походил с минуту в размышлении.
— Главный мой кредитор, — сказал старик, — старик Курдеш, потому что ему я должен больше всех; его бы хотелось мне как-нибудь умаслить: шляхтич хотя и низко кланяется, но на четыре ноги подкован.
— Так это правда, что мы должны ему двести тысяч?
— Да!.. Надо подумать: и тут есть средство. Ты ведь был у него?
— Два раза.
— Даже два? — спросил отец.
Сильван, немного смешавшись, замолчал; отец рассмеялся.
— Кажется, тебе там девочка приглянулась! Ха! Ха! Ничего в этом нет дурного и даже, может быть, пригодится к чему-нибудь. Надо, чтобы ты опять там бывал и, пожалуй, почаще…
— Я? Но что же из этого выйдет?
— Надо надуть шляхтича надеждой на замужество дочери, если только он поддастся этой штуке; иногда и эти простые средства, именно своею грубостью, удаются отлично.
— Как это, батюшка? Я не хорошо понимаю тебя.
— Вижу, что можно говорить с тобой откровенно. Езди к Кур-дешу и волочись за его дочерью, понимаешь? Я будто бы ничего не знаю об этом. Шляхтич, обольщаемый нашим графством, не станет приставать об уплате долга; я притворюсь слепым; но если бы дошло дело до развязки, у тебя всегда есть отговорка: отец не позволяет жениться, и конец.
Сильван, как ни был испорчен, почувствовал некоторое отвращение к такому решению: он стыдился роли обманщика, какую приказывали ему разыгрывать, и молчал, искоса поглядывая на отца, который говорил все это с таким хладнокровием и бесстыдством, как будто речь шла о вещи самой естественной и благороднейшей в свете.
— Можешь себе ездить туда, — прибавил старик, — можешь иногда пожаловаться на мой аристократизм и суровость. Ротмистр будет потворствовать твоим открытым исканиям; об остальном не заботься. Нужно только выиграть время. Барышню
Прекрасное это предположение так заняло графа, что он даже улыбнулся. Сильван стыдился несколько своей роли, но принял ее охотно, потому что она давала ему возможность отмстить шляхте, которая до сих пор осмеливалась сопротивляться.
После таких откровенностей не о чем было уже и говорить; оба замолчали на минуту. Граф позвонил; Сильван, принимая это за намек, хотел уйти, но отец остановил его.
— Останься, граф, — сказал он, — увидишь, как обделываются дела; тебе надо привыкать.
Сильван остался на диване, а отец, услыхав отворяющиеся двери, шаги и кряканье Смолинского, вышел в первую комнату.
Смолинский был не совсем в веселом положении, потому что возвращение графа застало его в сборах к выезду. Как из разваливающегося дома бегут все, так и Смолинский, почуяв беду, подумывал и собирался улизнуть. Граф знал уже об этом через своих шпионов. По дороге он останавливался в корчме за деревней, по обыкновению расспросил жидка-арендатора обо всем, что делалось, и притворился, однако же, что ничего не знает. Так нужно ему было на этот раз.
— Ну, что! Добрый вечер, Смола! — сказал граф. — Ты не ждал меня скоро?
Смолинский, видимо, сконфузился: он потирал бледные уши, ломал себе пальцы, моргал глазами, потоптывал ногами и, сделав наконец усилие улыбнуться, сказал:
— Что же, ясновельможный граф, хотя и не ждали мы вас, но рады. Что же привезли вы нам хорошего?
— Прежде скажи мне, спас ли ты, что можно было, из Сломницкого поместья? Конфискацию мне удалось отложить еще на три месяца.
— Спасаем, но идет плохо.
— Не понимаю, как это плохо; должно идти.
Смолинский посмотрел исподлобья. Граф стоял, словно Юпитер, надменный и гордый.
— Разве нам так нужно разговаривать? Разве вы не знаете, чем пахнет?
— А чем же пахнет?
— Да уж из этой каши не вылезем, если бы что и спасли из Сломницкого поместья.
— Из чего же не вылезем?
— Да из беды.
— Что же ты воображаешь, из-за Сломницкого поместья я пропаду?
Смолинский вытаращил глаза. Граф улыбался с такой самоуверенностью, что Смолинский, хотя и знал его давно, был обманут и встревожен этой улыбкой. Он поколебался.
— Что же вы думаете, ясновельможный граф?
— Что думаю? Спасти что можно и по-прежнему идти дальше.
— Куда? — спросил насмешливо управляющий.
— Это уже мое дело. Много ли наличных в кассе?
— За вычетом того, что следует мне…
— А, так уж ты прежде себе высчитываешь!