Комедия в трех действиях
Шрифт:
А пряха и не думает о работе. Это видно по тому, как ее нога нажимает на подножку — то быстрее, то медленнее, а намусленный палец то и дело скользит мимо, не задевая нитки. И глаза пряхи тоже больше смотрят в окно. Рука время от времени на минуту останавливает жужжащее колесо прялки, девушка прислушивается, поправляет съезжающую шпульку и снова как-то устало, словно нехотя, нажимает на подножку.
Хозяйка, улыбаясь, встает и подходит к ней.
— Ой, доченька, — ласково начинает она, — уж больно у тебя грубо получается!
Мада,
— Пошлите Анну прясть… — говорит она. — Мне лучше дайте работу в кухне.
— Ну? — добродушно усмехается хозяйка. — Какая из Анны пряха! Я ведь тебе ничего не говорю. Так только, к слову пришлось. Прясть-то ведь нетрудно?
— Я, хозяйка, и не говорю, что трудно или легко: я с любой работой управляюсь. Только сидеть на одном месте невтерпеж.
— Вот удивительно! Когда я девушкой была, любила целыми днями сидеть и все думать, думать… До полуночи, бывало, просижу, и спать не хочется.
— Думы-то эти меня и изводят.
Хозяйка качает головой.
— Чудная ты какая, Мада!.. Сыта, здорова, доброго, честного парня нашла себе и уговорилась с ним. Чего тебе еще? Что ж. Анцис не ласков с тобой?
— Ласков… — отвечает Мада, горько усмехается и вдруг замолкает.
— Ну так что? Досаждает он тебе? Ведь он такой тихий!
Мала не знает, что и ответить. Молчание.
— Не знаю, хозяйка, как вам это сказать, — опять начинает Мада. — Сама не пойму, что делается. Я ни на что не жалуюсь. только Анцис мне совсем душу вымотал. А спросите, почему, не сумею ответить… По правде говоря, у меня много, уж очень много ответов, только на одно нет ответа: отчего у меня так поет сердце? И вот злюсь я на Анциса, злюсь на самое себя, и так мне тяжело, нехорошо, что я иногда думаю: надо убежать отсюда или утопиться.
— Глупости какие! Чем же тебе не угодил Анцис?
— Ничем он мне больше не угождает. Иногда он смеется, шутит, пристает… а мне сдается, что все это только для вида, что на сердце у него совсем другое. Не придет домой вовремя, взглянет на другую девушку — мне сразу недобрые мысли в голову лезут.
— Уж больно чуткое у тебя сердце, вот в чем беда!.. — Помолчав с минутку, хозяйка спрашивает: — Или, может, ты его разлюбила?
Мада качает головой.
— Еще больше, чем раньше, люблю. Жизнь за него отдала бы. Но вот я все замечаю, будто что-то чужое, недоброе становится между нами. И когда-нибудь оно нас разлучит, чует мое сердце.
— Глупости, Мада, ты больше не думай об этом и не говори. Это со всеми бывает. Вспоминаю, как у меня с хозяином было: перед самой свадьбой тоже чуть не разошлись. А разве плохо живем теперь?
Мада смотрит в окно, и непонятно — так просто или на батрака
— Говорят, будто он часто бывает в гостях у Латы Лейниек… — чуть погодя роняет Мада и слегка краснеет.
— Кто говорит?
— Люди…
Хозяйка горько улыбается:
— Нашла кого слушать!.. Или ты, дочка, не знаешь, что для людей нет большей радости, как разлучить парня с девушкой. Если своими глазами не видела, лучше не слушай и не верь.
Мада, правда, хочет сказать, что и своими глазами кое-что видела, но в это время Мартынь опять проходит мимо окна, и ее мысли уносятся неизвестно куда, разлетаются в разные стороны, как клочья разорванной бумаги на ветру.
И когда она немного погодя остается одна и, сидя у окна, смотрит во двор, голова у нее пустая и тяжелая, и она чувствует, что тяжесть эта с каждым днем становится все невыносимее. Какое-то смешанное чувство — не то ревность, не то тоска, не то сознание своей вины — сжимает ей сердце, будто сырой, холодной веревкой.
Анцису уже пора вернуться домой, давно пора. Наварить в кузне лезвие топора — на это полдня не требуется. Хотя откуда знать, где он всегда пропадает.
Через некоторое время она слышит шаги Анциса: он сбивает за дверью грязь с ног, входит в комнату, бросает в угол за кровать топор и снимает пиджак. Она прядет, опустив голову, будто не видит его. Раздевшись, он вешает пиджак на гвоздь, достает из кармана маленький сверток и подает его Маде.
— На, шел мимо корчмы и купил.
— Положи на кровать, — отвечает она, — потом возьму.
Он как-то странно смотрит на нее, но ничего не говорит, кладет сверток на столик и ложится на кровать. Он умаялся, выпачкался, продрог и. сильно не в духе. В нетопленной комнате сыро и холодно. Все больше сгущаются неприветливые сумерки.
— Где ты так долго был? — спрашивает Мада, возясь с пряслицем. У Анциса при звуке ее голоса сдвигаются брови.
— Где был?.. У кузнеца.
— Целых полдня топор наваривал?
— Топор наваривал… Где же тут наварить, когда другие раньше пришли. У соседского испольщика на санном полозе подрез лопнул… А тут еще из Лейниеков четырех коней привели.
— Из Лейниеков?.. Лата?
— Скажешь ты!.. Женщина — в кузницу с лошадьми! Работники привели.
Молчание. Прялка останавливается, колесо перестает жужжать. В комнате с каждой минутой становится все темнее. За стеной стучит Мартынь.
— Эх, и кони же в Лейниеках! — начинает оживленно рассказывать Анцис. — За одного на одзиенской ярмарке сто двадцать пять рублей отдали, двоих сами вырастили — такая пара, любо поглядеть! Один барин восемь сотен давал. И какие сытые, так и лоснятся! Прямо не удержишь, намучились мы все с ними, чертями.