Комедия войны
Шрифт:
Мне все опротивело, мне стало скучно. Мне тут нечего больше делать. Мне захотелось уйти. Я был утомлен, подавлен, кажется, так же, как и голоден. У меня больше не оставалось спирта.
Были ли у меня в этот день естественные потребности? Я ни разу не помыслил о женщине в этот день.
Я не хотел попасть в плен, — вот прекрасный предлог, чтобы убраться отсюда.
Здесь-то и проявляется великое искушение. Дьявол подхватывает меня и проносит над полем битвы. Дьявол искушает меня гордостью. Дьявол зовет меня к выполнению долга гордых.
Я отвергаю общий слепой рок службы, я не хочу
Я тоньше других. Я хочу сам выбрать свою судьбу. Я ведь не говорю, что «я не хочу быть убитым». Я говорю только: «почему надо быть убитым здесь, а не там»?
Эпизод, участником которого я сделался, кажется мне слишком ничтожным, смешным. Я хочу чего-нибудь другого. Моя смерть в этом затерянном углу будет бесполезна, напрасна. Кроме того, она грозит застать меня среди слишком уж ничтожных, смешных и ненавистных субъектов, с которыми я связался. Смерть представляется мне в уродливой маске капитана Этьена.
Надо разобраться! Конечно, была перед атакой минута, когда я, валяясь брюхом на земле, представлял собой ничтожество. Мне хотелось очутиться где-нибудь подальше, возле моей матери, или в тихом маленьком домике на юге, где можно спать по двенадцать часов в сутки и есть бифштексы, служа, скажем, сторожем при шлагбауме. Но как бы ни была велика моя склонность к самоунижению, даже к мазохизму [8] , я не могу сравнить ту простую минуту с этой, которую мы переживали сейчас.
8
Патологическая потребность испытывать боль — по имени страдавшего этой болезнью австрийского писателя Захер-Мазоха.
Переживания минуты не могли долго длиться. Они оказались быстро исчерпаны. Их не могло хватить надолго, ибо, что собственно это дает, — спасать свою шкуру? Зачем жить, если не пользоваться жизнью для того, чтобы швырять ею, как кирпичом в смерть? Война—или революция, то есть опять-таки — война. Вот круг. Из него не выйдешь. Если смерть не заключена в самой сердцевине жизни, как твердое ядро, то какой же, в самом деле, вялый плод эта жизнь?!
Потом была атака. Я узнал, на что я способен, я сформировался. Атака окончательно вывела меня из отупения, в котором я находился все утро. Больше оно никогда не вернется. Я почувствовал свое призвание.
И моя активность сделала новый скачок, перешла в другую плоскость.
Эй вы, люди, взгляните на меня! Внимание... Не дрогнул ли я в эту минуту? Если я дрогнул раз, то ведь это будет повторяться.
Нет, я не дрогнул. Но проделав свой стаж рядового, занимаясь целое утро стрельбой рядом со «штафирками», я почувствовал желание быть полковником. И я был полковником в течение получаса. Но вот я попал в яму. И теперь капитан Этьен может командовать мной? Нет, на это я не согласен.
В следующий раз, будет ли это война или революция, я буду или полковником, или дезертиром.
Да, я буду дезертиром, я буду за шлагбаумом, если вы не можете произвести меня в полковники. Второй раз оказаться жертвой дурацкой мобилизации я не желаю. Я не хочу, чтобы капитан Этьен командовал
В этой последней войне я не был признан. Но я защищался от результатов этого непризнавания.
Я соглашался быть убитым. Но по-скотски ожидать, пока меня убьют, я не желал. Я устраивался, как умел. Я отправлялся на фронт, когда меня тянуло, но храбрость проявлял я лишь тогда, когда мне этого хотелось. Я становился на время капитаном или полковником, —когда мне случалось заменить кого-нибудь или сделать что-нибудь необычное. В остальное время у увиливал, уклонялся, лодырничал.
Впрочем, даже если бы я и был полковником, я не отказал бы себе в том, чтобы при случае дезертировать.
Ну, а миллионы людей, людей действия, которые останутся, их я оставлю вам!
Соберите их, как нынче, и еще других. А я отберу из них несколько десятков и Силой брошу их на подвиг.
«Миллионы, которые останутся, их оставлю я вам», — сказал я.
Однако анализ событий этим не исчерпывается. Всю эту систему моих рассуждений, вращающихся вокруг вопроса об иерархии, охватывала другая, более обширная система. Когда я хотел покончить с собой, когда впоследствии мне захотелось уйти с поля битвы, во мне говорило мое естество, которое защищало самое себя. Это был человек, который бросил ружье, с ужасом швырнул прочь этот страшный механизм; человек, который восстал против тяжелых орудий и жестоких пулеметов.
Война больше не война. Вы убедитесь в этом, фашисты всех стран! Вы убедитесь в этом в тот день, когда будете валяться брюхом на земле в собственных нечистотах. Тогда не будет больше ни плюмажей, ни позументов, ни шпор, ни лошадей, ни трубачей, ни громких слов. Будет один только газ промышленного производства, и он будет разъедать вам легкие.
Современная война — это проклятое восстание материи, порабощенной человеком.
Как можно защищаться от землетрясения? Только бегством!
По-настоящему, до глубины почувствовал я это под Верденом. Об этом я расскажу в другой раз.
Не будем смешивать разные вопросы. Здесь две разных области: вопрос о человеке на современном поле битвы и вопрос о главнокомандующем.
Я выехал из Шарлеруа, как главнокомандующий, оказавшийся не у дел, а не как простой рядовой.
Я не мог чувствовать себя заурядным человеком, ибо, вместе с людьми, я — Человек. Вот почему я все снова возвращался на фронт. Я повторял и углублял свой стаж нижнего чина в рядах, на линии огня. Я больше уже не желал быть офицером. Я согласен быть полковником или солдатом, но ни в коем случае не лейтенантом запаса.
Впрочем, это был всего только каприз гордости. Как можно укрываться в канцелярии, если в бою есть шансы навсегда завоевать себе власть? Ради этого стоит рисковать и тем, что будешь убит в яме в двадцать лет, еще не знав женщин, еще ничего не сделав, ничего не высказав.
Однако вернемся к этому дню. 24 августа 1914 года я впервые вышел из подчинения. Долг предстал передо мной в уродливом и унизительном виде, — в виде усатого капитана, наряженного в красные штаны. Чтобы совершить что-нибудь, надо раньше всего суметь убить в себе чувство хорошего вкуса. Я был молодой буржуа и еще не знал этого.